— И?..
— Что «и»? Ты тоже был с ней в Оксфорде, в конце концов.
— Хорошо.
— Послушай, я не скрытничаю. У меня с ней ничего особенного, иначе я сказал бы тебе.
Нортон позволяет себе самодовольно ухмыльнуться.
Я говорю:
— Помнишь все эти разговоры, которые случались у нас в Оксфорде, о том, как изумительно должны сложиться наши жизни, потому что мы чертовски талантливы, не собираемся идти на компромиссы и оставаться на вторых ролях?
— Я такое говорил?
— Э-э… нет, пожалуй, это был я. Я полагаю, что ты просто плыл по течению в свойственном тебе духе. Но разговоры ты помнишь?
— Смутно.
— Я тут подумал, что, если бы я мог тогда быстро перемотать вперед свою жизнь и увидеть, чем я стал сейчас, это, наверно, произвело бы на меня большое впечатление. Ты понимаешь — эта квартира, колонки рок-обозрений, фотография рядом с фамилией, деньги, знаменитости, с которыми я встречался, беспорядки в Лос-Анджелесе. Но с того места, где я нахожусь сейчас, это вовсе не производит большого впечатления. Я думаю что-то вроде: «Ну, раз я это сделал, значит, в этом нет ничего особенного».
— Что-то в духе Грушо Маркса? Не хочу вступать ни в какой клуб, который готов принять меня в члены?
— Да, именно так. Подлинным успехом кажется всегда только то, чего достигли другие люди. И что тревожит: неужели я всегда буду так думать?
Нортон смеется.
— Что скажешь?
— Всегда, насколько я тебя знаю.
— Ах ты, сука. Ты серьезно так думаешь?
— С чего бы тебе перестать? У тебя не будет тогда стимула к развитию.
— Черт.
— Но ведь правда?
— Я тут подумал: этот роман, который я собираюсь написать…
— В самом деле?
— Это то, что я хотел тебе рассказать. Я все бросаю — квартиру, работу, Симону, скорее всего, — потому что хочу, чтобы меня ничто не отвлекало, и уезжаю, к черту, в Лангедок на столько, сколько потребуется, чтобы написать этот роман.
— Боже милостивый!
— Не надо так. Ты меня напугаешь.
— Да, но это крупный шаг.
— Да, сейчас кажется, что так. Но знаешь, что будет? Через полгода я буду говорить: «Да, конечно, роман может написать каждый. Вот напечатать его — это задача». Потом я его опубликую и стану говорить: «Ну конечно, любой дурак может опубликовать один роман. Вот с пятнадцатью справиться — это задача». И так будет продолжаться, пока я не сдохну от изнеможения, так и не изведав в жизни никаких радостей, потому что я все время стремился к успеху.
— Скажу тебе одну вещь.
— Какую?
— Ты несомненно обладаешь способностью к самопознанию.
— О, господи, знаю, знаю. Давай еще один косячок, а то у меня сейчас упадет настроение. Может быть, теперь ты скрутишь?
— Конечно.
Я передаю ему коробочку с наркотиками. Она из Марокко и сделана из янтаря, и я все еще не могу выяснить, это поддельный янтарь для туристов или настоящая окаменевшая смола. На самом деле глупо держать в ней запас наркотиков, потому что каждый раз, когда я ловлю кайф и начинаю искать объект для параноидальных страхов, мои мысли неумолимо возвращаются к тому ловкому мошеннику, который продал ее мне в далеком кафе около перевала Тизи-н-Тест, и я начинаю думать, надула меня эта бестия или нет.
Я наблюдаю за тем, как Нортон придает листкам нужную форму.
— Мой гашиш или твоя травка? — говорит он.
— Твой гашиш?
Нортон разворачивает фольгу и показывает красно-коричневый комочек размером с горошину.
— Хороший?
— Это мой обычный, — говорит он, пожимая плечами.
Он подпаливает комочек. Маслянистый дым и нездоровые свиные сардельки.
— У-у-у-у.
Нортон поднимает глаза.
— Бог мой, у меня был реальный момент тогда, — говорю я.
— Дежавю?
— За исключением того, что дежавю нереальны, так ведь? Я где-то читал про это. Они происходят, когда мозг вспоминает то, что происходило долю секунды назад, и ему кажется, что это было совсем в другое время.
— Ты собирался рассказать про свой роман, — говорит Нортон, поджигая сигарету.
— Правда? А это нужно?
— Мне показалось, что ты хотел этого.
— Да, но я слышал от людей, которые в этом разбираются, что романы — как секс: чем больше об этом говоришь, тем меньше делаешь.
Нортон передает мне косяк.
У него до странности знакомый вкус. Я затягиваюсь еще несколько раз, пытаясь вспомнить.
— Бог мой, знаешь, что это мне напоминает?
— Что?
Я открываю и снова закрываю рот, как золотая рыбка, задыхающаяся от недостатка кислорода в тесной посудине. Мой ум опять пуст, и мне нравится такое его состояние. Пустой ум — это ум, свободный от тревог о том, как и когда отделаться от неподходящей для тебя подруги, о том, есть ли еще возможность наладить отношения с девушкой, которая тебе действительно нужна, о плане своего первого романа и о том, как написать его, не имея денег, о том, насколько неудачной оказалась твоя карьера журналиста, обо всех девушках, с которыми ты мог бы переспать, об удовольствиях, которых ты лишился, о том, что разрушал выпивкой, наркотиками и сигаретами свое двадцатисемилетнее тело, выглядящее на тридцать пять, о деньгах, которые мог бы накопить, и о собственности, которой не обзавелся, о маленькой подкожной шишке слева от пупка, которая может быть раком, но ты не осмеливаешься пойти к врачу, боясь, что так оно и есть, о дружеских отношениях, которыми ты пренебрег, о потенциале, который ты не реализовал, о том милом умном мальчике, которым ты был когда-то давно, не зная этого, и из-за того, что считал себя дрянью, не воспользовался своими возможностями, ты просто изливал на себя ненависть и растратил все свои возможности, а теперь ты старый, озлобленный и измученный. Вот часть вещей, о которых мой ум не думает в данный момент, когда я безнадежно брожу в кружащемся тумане бессмысленных ключей к разгадке, сосисок и Supertramp, пытаясь отправить обратно то, что пытался вспомнить всего несколько секунд назад.
— Нет, извини, дружище. Ушло.
