Эрдал покачал головой: он знал, что это лишь навредило бы им. Томас действительно расследовал слишком много нашумевших дел, и среди их фигурантов могли оказаться друзья присяжных или люди, к которым они относились с уважением.
Глив был доволен. Он представил суперинтенданта амбициозным и безответственным человеком, движимым не соображениями чести, а давней озлобленностью и стремлением отомстить за отца, осужденного за преступление – по его мнению, несправедливо. Здесь Джастер ничего не мог исправить.
Прокурор подвел итоги. Адвокат произнес речь, вновь напомнив присяжным о том, что обвинение основывается исключительно на свидетельствах Питта. Присяжные удалились в совещательную комнату, и в тот вечер их больше не видели. Лишь на следующий день, за четыре минуты до полудня, они наконец появились в зале судебных заседаний.
– Вы вынесли вердикт? – мрачно спросил судья.
– Да, милорд, – ответил председатель жюри.
Он не смотрел ни в сторону скамьи подсудимых, ни на Джастера, сидевшего неподвижно, со слегка наклоненной вперед головой, ни на Глива, лицо которого расплылось в самоуверенной улыбке. В его позе не чувствовалось напряжения, а осанка была прямой.
– И вы вынесли его единогласно? – спросил его судья.
– Да, милорд.
– Виновен подсудимый Джон Эдинетт в убийстве Мартина Феттерса или нет?
– Виновен, милорд.
Обвинитель резко поднял голову. Глив издал возглас возмущения и приподнялся с места. Эдинетт не шелохнулся, сохраняя полную невозмутимость.
Галерка взорвалась криками изумления, а журналисты поспешили к выходу, чтобы как можно быстрее сообщить в свои редакции о том, что случилось невероятное.
– Мы подадим апелляцию! – раздался голос адвоката на фоне поднявшегося гомона.
Судья призвал всех к порядку и, когда наконец в зале установилась зловещая тишина, послал судебного пристава за черной шапкой, которую должен был водрузить себе на голову, прежде чем огласить смертный приговор Джону Эдинетту.
Питт застыл на месте. Это была победа, но вместе с тем и поражение. Его репутация безвозвратно погибла, к какому бы мнению ни пришло жюри. Это был всего лишь вердикт. Полицейский не сомневался в виновности Эдинетта, хотя и понятия не имел о его мотивах. Тем не менее из всех преступлений, которые он расследовал, какими бы ужасными они ни представлялись, не было ни одного, за которое он отправил бы человека на виселицу. Томас всегда верил в необходимость наказания – для преступника, для жертвы и для общества. Это было начало выздоровления, исправления человека, преступившего закон. Но он никогда не верил в необходимость уничтожения человека, любого человека – в том числе и Джона Эдинетта.
Выйдя из здания суда, суперинтендант двинулся по Ньюгейт-стрит, не испытывая ни малейшего удовлетворения от одержанной победы.
Глава 2
– Леди Веспасия Камминг-Гульд, – объявил привратник, не спросив у приблизившейся дамы пригласительного билета.
Во всем Лондоне не было такого слуги, который не знал бы ее. Она была самой восхитительной женщиной своего поколения – и самой бесстрашной. Вероятно, Веспасия оставалась такой и сейчас. В глазах некоторых людей ей не было равных.
Леди Камминг-Гульд вошла в здание через двойные двери и остановилась у подножия лестницы, которая, изящно закругляясь, вела в танцевальный зал. Когда она появилась там, зал был уже на три четверти полон. На некоторое время мерный гул голосов стих. Эта леди все еще умела привлекать к себе всеобщее внимание.
Она никогда не была рабой моды, прекрасно понимая: то, что ей идет, гораздо лучше, чем последнее повальное увлечение. Тонкие талии и почти исчезнувшие турнюры этого сезона смотрелись великолепно, если рукава не были слишком экстравагантными. Леди Камминг-Гульд носила зеленовато-серый атлас с брюссельскими кружевами цвета слоновой кости на груди и рукавах и, конечно, жемчуг – как всегда – на шее и в ушах. Ее серебристые волосы были уложены в форме диадемы. Окинув своими ясными серыми глазами публику, она пошла в глубь зала, приветствуя знакомых и отвечая на их приветствия.
Разумеется, Веспасия знала большинство из присутствующих, тех, кому было за сорок, как знали ее и они, пусть даже и понаслышке. Среди них были и друзья, и враги. Невозможно отстаивать убеждения или даже просто сохранять верность принципам и при этом не вызывать у кого-то злобу или зависть. А она всегда боролась за то, во что верила, – не всегда в согласии со здравым смыслом, но всегда от всего сердца и руководствуясь своим недюжинным умом.
За полстолетия цели и мотивы изменились. Изменилась вся жизнь. Разве могла молодая королева Виктория – деспотичная, благочестивая, лишенная воображения – предвидеть появление прекрасной, амбициозной и аморальной Лилли Лэнгтри? И разве мог солидный, серьезный принц Альберт сказать что-либо искрометному и эксцентричному Оскару Уайльду, чьи произведения были проникнуты таким состраданием, а слова могли быть столь блестяще поверхностными?
Прошлое и настоящее разделила эпоха перемен, страшные войны, в которых погибло бесчисленное количество людей, и столкновения идей, вероятно унесших еще больше жизней. Открывались континенты, рождались и умирали мечты о реформах. Мистер Дарвин подверг сомнению фундаментальные основы бытия.
Веспасия слегка поклонилась пожилой герцогине, но не остановилась, чтобы перемолвиться с ней словом. Они уже давно сказали друг другу все, что могли сказать, и ни одна из них не желала повторяться. Леди Камминг-Гульд лишь удивилась, с какой стати эта женщина присутствует на подобном дипломатическом приеме. На ее взгляд, здесь собралась чрезвычайно пестрая публика, и ей потребовалось некоторое время для того, чтобы понять, что объединяет этих людей. Она поняла, что это стремление развлечься – для всех, кроме герцогини.
Принца Уэльского было легко узнать – он был весьма заметен. Помимо характерной внешности, хорошо знакомой Веспасии, поскольку она встречалась с ним бессчетное число раз, этому способствовала небольшая, но бросающаяся в глаза дистанция, которую соблюдали окружавшие его люди, стоявшие в почтительной позе. Какой бы забавной ни казалась шутка, как бы увлекательно ни звучала сплетня, никто не осмеливался приближаться к наследнику престола на недопустимое расстояние и злоупотреблять его хорошим настроением.
Кто это, интересно, ему улыбается? Ах, это маленькая бесстыдница Дейзи Уорвик! Вероятно, она полагала, что всем присутствующим уже известно об их близких отношениях и никому нет до этого дела. Дейзи никогда не предавалась такому пороку, как лицемерие, а такую добродетель, как благоразумие, проявляла избирательно. Вне всякого сомнения, она была прекрасна, и ей была свойственна элегантность, достойная восхищения.
Веспасии никогда не хотелось быть королевской любовницей. Она считала, что связанные с этим опасности значительно перевешивают преимущества, не говоря уже об удовольствиях. И в данном случае старая леди не испытывала к принцу Уэльскому ни симпатии, ни неприязни. Она лишь сочувствовала бедняжке принцессе. Будучи глухой, та жила в собственном, весьма ограниченном мире, но тем не менее знала о вольностях, которые позволял себе ее муж.
