Бесконечность продлилась около тридцати лет и теперь утекала водой. Слезами, потом, мочой, слюной. Красоту всегда сменяет безобразие. Ничего красивого не остается.
У меня никогда не было детей но с тех пор как твой отец болен мне кажется что он мой ребенок странное чувство думаешь будто делаешь все и для себя тоже чтобы тебя не забыли но скажу я тебе это неправда рождаешься один и умираешь один вот отчего мне так грустно.
Я открыл три из шести бутылок «Лефф»[10], которые принес с собой, на пять евро шестьдесят семь маленьких головокружений.
Не надо было, Антуан.
Нет, нет, очень хорошо, сказал мой отец, что нам терять.
Мы чокнулись. За музыкальные комедии. За метастазы. За погоду, которая стала прохладнее. Чокнулись за что придется.
Жизнь утекала у нас между пальцев.
Один франк
Рада у есть.
Она улыбалась, когда сказала мне это. Ее зеленые глаза блестели. Должно быть, это было что-то прекрасное, светлое. Крещение нашей дружбы. Связь выживших, которая никогда не ослабнет. Я рада, что у меня есть доктор. Нет. Я рада, что у меня есть провожатый. Нет. Нет. Я рада, что у меня есть брат. Да. Да. Да. Она смотрела на меня во все глаза. Я вдруг почувствовал, что отчаянно счастлив. Стерлись семь лет вежливой разницы, мы стали друзьями, необходимыми друг другу. Отсутствие Анн и нашей мамы объединило нас. Мы пойдем через детство, держась друг за друга, мы станем друг другу защитой, и ей не будет больше страшно, а мне не будет больше холодно.
Я рада, что у меня есть брат.
Я счастлив, что у меня есть сестра, Анна.
Она сама дала мне ключ, и я один понимал ее. Мне не надо было, как другим, строить гипотезы, подбирать недостающие слова, нервничать иной раз. Она говорила, и я слушал ее сердце. Клянусь просыпаться день: я клянусь, буду просыпаться каждый день. Почему Анн не: почему умерла Анн, а не я. Ты мы маму: ты думаешь, мы увидим маму.
В тот день я ждал ее после первого сеанса у логопеда. Я купил ей в булочной на франк «Малабара», пять жевательных резинок, таких же розовых, как ее детская. С высоты моих двенадцати лет я был убежден, что если она будет долго-долго жевать и пережевывать, недостающие слова вернутся. Но они так и остались пленниками в горле нашей умершей сестренки. Одно слово из двух. Спасибо наверно и дурой, сказала она, улыбаясь, когда я преподнес ей «Малабар». Спасибо, я, наверно, так и останусь дурой. Мне вдруг стало страшно за нее. Какие друзья могут быть у девочки, которая говорит лишь наполовину? Какому славному мальчику сможет она однажды понравиться? Какому пригожему жениху? Какая может быть любовь, когда вместо «я хочу тебя» говорится я тебя? Вместо «не покидай меня» – не меня, а вместо «мне хорошо с тобой» – мне с тобой?
И как это бывает, когда, расставаясь, говорят тебя люблю, что значит «я тебя не люблю»?
В тот вечер, когда мы пришли домой, отец ждал нас в кухне. Он купил сырный пирог у «Монтуа», салат и орешки в «Зеленом лужке», мороженое. Хотел устроить семейный ужин, первый без них обеих. Этакое маленькое причастие. Глаза у него были красные, их зелень уже поблекла, словно подернулась илом. Он пытался нас развеселить. Говорил о будущем лете, спрашивал, куда бы нам хотелось поехать. Кататься на лодке. Лазать по горам. А может быть, в дальние страны, в Мексику, в Гватемалу. Страны, названия которых сами по себе путешествия. Вануату. Занзибар. Хотите еще пирога? Хороший, не слишком жирный. У «Монтуа» никогда не перекладывают масла. Вы знаете, что масло тает при температуре тридцать градусов?
А когда Анна наконец открыла рот, зачем, пирог не, кого дома, покупки лестнице, кто не еще семья любви не, он ее не понял. Тогда я сжал руку сестренки под столом. Мы были одни.
Двести евро сверху
– Но, но, вы же меня не слушаете, я говорю вам, она была как новенькая.
– Новенькая? Машина 1985 года?
– Точно. Марта 85-го. Куплена новой в Оннене. В прекрасном состоянии. Ни царапины. Ни пятнышка ржавчины, мсье. Ни вмятины.
– Короче, новенькой машине двадцать два года. Я понимаю, почему она заинтересовала угонщиков.
– И совсем небольшой пробег. Я ездил на ней за хлебом каждое утро. А по воскресеньям на прогулку. Когда не было дождя. Вот и все. Нет, один раз пришлось съездить на ней в Париж, когда у Иветты, Иветта – это моя жена, обнаружили эту фигню с сердцем. Синдром Марфана[11].
– Мне очень жаль, мсье.
– И все-таки. Ваши две тысячи евро – это, по-моему, смешно.
– Тысяча восемьсот, мсье Гржесковек.
– Гржесковяк.
– Гржесковяк. Тысяча восемьсот, к которым я добавил двести евро сверху именно из-за небольшого пробега.
– И что мне, спрашивается, делать с двумя тысячами евро? Новую машину за такие деньги не купишь. Мне нужен мой «Рено Фуэго». Модель GTS. Желтый. Вот и все.
– Я понимаю. Но я не Дэвид Копперфилд.
– Кто это?
– Да так. Фокусник. Я хочу вам сказать, мсье Гржесковек-вяк, что добился для вас максимальной компенсации. По самой высокой ставке из всех возможных плюс двести евро сверху.
– Я хорошо воспитан и никогда не был груб, мсье. Но ваши две тысячи евро вы можете засунуть себе в зад. У меня была машина совсем как новенькая. Теперь у меня нет машины, и я вряд ли смогу когда-нибудь купить себе другую. Вы ничтожество, жалкий бесчувственный тип. Дрянцо. Дрянцо с пыльцой. Люди вокруг вас страдают, а вы и пальцем не шевельнете. Только глубже их топите. Желаю вам благополучно околеть. Хорошего вечера, мсье.
Вся история моей жизни.
Десять цифр
Я похудел. Надо было купить новые брюки, несколько рубашек. Ты у нас теперь эксперт, а не какой-то там студент, смеялся ФФФ, надо соответствовать. И однажды в субботу я отправился в универмаг «Прентан». Много народу, женщины, дети, повсюду очереди, в кассы, в примерочные кабины. Наконец и я достоялся. В кабине я примерил несколько брюк. Одни мне как будто подошли, но их надо было подшить. Я вышел из кабины, чтобы найти продавщицу. Одновременно со мной из соседней вышла женщина. На ней было узкое белое платье, и она не могла сама застегнуть длинную молнию на спине.
Наши взгляды встретились.
В эту минуту я понял, что называют ударом молнии. Ее гипнотизирующий змеиный взгляд. Ее добыча. Мой внезапный паралич. Я выжил в этом взгляде, очертившем остров, центром которого был я.
Наши глаза встретились, и впервые в жизни я почувствовал себя таким желанным, таким вожделенным, что забвение себя показалось мне не формой трусости, но любовью.
