Ознакомительная версия. Доступно 20 страниц из 97
Андрей Дмитриев
Ковчег Гончаровой
1
Литература не любит счастливых семей. И уж если берется за семейную историю – то чаще всего для того, чтобы явить миру универсальную модель его катастрофы.
«Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему» – с первой же строки «Анны Карениной» Лев Толстой дает понять, почему он взялся за роман о семейном несчастье двух семей: Облонских и Карениных. Категорическое похожи подразумевает скучны – это, если говорить о живой жизни, пожалуй, и неправда. Другое дело – литература, у которой свои законы, и ничего скучнее благополучного однообразия сюжетов, благостной бесконфликтности, радостной жизни как таковой придумать нельзя. Попытка Толстого, убежденного поборника семейных ценностей, сочинить историю о семейном счастье была провалена. Его роман, так и названный «Семейное счастье», удачей точно не назовешь – мало кто вспомнит о нем сейчас, кроме специалистов по истории литературы, да и те вспоминают нечасто. Может показаться удивительным, но в финале «Анны Карениной» Левин, alter ego автора и единственный счастливый семьянин в романе, осознав свое счастье, с огромным трудом обретенное, – до того напуган и растерян, до такой степени не верит в совместимость семейного счастья с жизнью, что всерьез подумывает о самоубийстве.
История гибели одного семейства – подзаголовком «Будденброков» предупреждает читателя Томас Манн…
«Сага о Форсайтах» Голсуорси – могучая метафора вселенской катастрофы, художественный приговор Викторианской эпохе, которую и по сей день многими принято считать золотым веком Британской империи…
Если же в семье все по видимости благостно и гладко – литература непременно поселит скелет в семейном шкафу или нашлет на семейный очаг разрушительную бурю извне…
Все же нет-нет, но и заявит о себе литература, для которой в истории счастливой семьи нет ничего однообразно-скучного и где семейное счастье – универсальная модель спасения мира. Прежде всего, это в немалой своей части литература о детях, где жизнь семьи показана их глазами. Потому что глазами детей весь мир вокруг, со всеми его страхами, опасностями и даже горестями, – это, как правило, счастье. И в этом смысле я готов поставить рядом «Детство» Толстого, мучительные, но удивительно жизнелюбивые истории Диккенса, в которых дети, пусть и не все, обретают счастье прежде всего в семье, «Чук и Гек» Гайдара и, скажем, «Денискины рассказы» Драгунского. (Конечно, есть и страшные, безнадежные истории о детях, которым нет места и спасения в этом мире, а значит, и миру нет спасения, но они – предмет иного разговора. Скажем, о том, как гуманнейший Чехов сочинил адовы «Устрицы», а Достоевский – «Мальчика у Христа на елке».) «Взрослой» прозы, во взрослом ракурсе которой была бы явлена заведомо счастливая семья, в литературе немного. Один из редких примеров этой прозы – рассказы и повести Марианны Гончаровой. И они – точно не скучны.
2
Увлекательность и, соответственно, популярность прозы Гончаровой принято объяснять тем, что ее проза насыщена юмором. И это справедливо: юмора у Гончаровой не отнять…. И все же… Вымышленные смешные миры несравненных мастеров юмора художественно восхитительны и убедительны… Но в этих смешных мирах тебе вряд ли захочется жить доподлинно. То есть невозможно мечтательно вообразить себя доподлинно живущим среди персонажей Гоголя, Чехова, Достоевского и Зощенко, Бабеля и авторов «Двенадцати стульев». Одно дело смеяться над героями «Мертвых душ», совсем другое – вообразить себя играющим с ними изо дня в день в вист. Одно дело нравоучительно хохотать над унтером Пришибеевым или Человеком в футляре, совсем другое – представить себе воочию, что тебе приходится с ними здороваться каждый день при встрече и каждый день выслушивать их нравоучения. Одно дело смеяться над манерами трамвайных хамов из рассказов Зощенко, совсем другое – хотя бы мысленно оказаться в тех трамваях. Читать «Одесские рассказы» Бабеля очень весело, но не хотел бы я жить на одной улице с Беней Криком и его очаровательной сестрой. Одно дело – вышучивать Безенчука с его выставочными гробами, отца Федора с его дохлыми кроликами и Кису Воробьянинова в нарукавниках сотрудника загса – совсем другое дело хотя бы во сне навеки поселиться в уездном городе Н. и натянуть на себя по локоть эти сатиновые нарукавники…
Ты читаешь и перечитываешь лучшие из смешных страниц, созданных человечеством, для того чтобы разделить с авторами художественное удовольствие, чтобы, конечно же, посмеяться, – но и для того, чтобы определиться со своим собственным миром, принять себя таким, каков ты есть. Даже если твой мир полон горести, глупости, страхов и неудач, даже если ты, по чувству своему, состоишь из многих несовершенств – это все же твой мир, а не подсудный твоему смеху, страшноватый мир героев «Ревизора». Автор «Ревизора» приглашает тебя вместе с ним посмеяться над повседневной жизнью его героев – и ты принимаешь приглашение.
Нет, ты не равен Гоголю, когда смеешься, перечитывая «Ревизора». Но ты и не его герой. Ты смеешься над его героями вместе с Гоголем, по его, повторяю, приглашению. И благодаря Гоголю – его юмору! – хотя б на миг становишься бесстрашнее перед лицом своего подлинного мира. Думаю, ни один из читателей или зрителей «Ревизора» не принял, не принимает и никогда не примет на свой счет финальную реплику Городничего: «Над кем смеетесь? Над собой смеетесь». Не примет и будет прав: не над собой.
Никому из читателей, как я догадываюсь, и в голову бы не пришло вживую постучаться в дверь кого-нибудь из самых смешных героев Гоголя, Чехова или Зощенко, чтобы разделить с ними их повседневную жизнь.
…В дом, который с юмором, но накрепко и надежно построила Гончарова в своей прозе, читатель захочет постучаться.
3
Смешная, счастливая семья в этом доме, во всех подробностях своей жизни – притягательна, к ней влечет, к ее кругу тянешься, как к спасательному кругу… Я здесь не вхожу в подлинные обстоятельства жизни Гончаровой. Я отдаю себе отчет, что за каждым ее персонажем стоит реальный человек, но степень вымысла высока, ситуации и повороты сюжетов фантастичны, едва ли не сказочны, и мы уверенно можем говорить о мире прозы Гончаровой как о сугубо художественном мире… И в этом мире, в этом вымышленном, хотя и узнаваемом городе, который сам – семья, все тянутся друг к другу: русские и цыгане, украинцы и евреи, румыны и австрийцы, кошки и попугаи, взрослые и дети, звери и птицы, вещи и книги, воспоминания и надежды на будущее. В этом обширном семейном мире никто не смотрит друг на друга снизу вверх или, наоборот, свысока; всеобщее тяготение в нем – это тяготение равных, тяготение живых к живому, а не слабых к сильному. Возможно, напряжение этого семейного тяготения всех ко всем и ко всему – и есть главный мотив прозы Гончаровой. Он завораживает, наряду с ее юмором и сюжетами… Вот попугай Терентий: он тянется к колокольчику, потому что влюблен в него буквально, тянется к теплому картофельному пюре, в котором любит купаться, тянется к гостю семьи и будущему члену семьи по имени Дзундза, с которым ест наперегонки это самое пюре, в котором уже искупался, из одной тарелки – и Дзундза тянется к попугаю, не брезгуя пюре… («Не покидай меня, Дзундза!») Это взаимное тяготение нельзя разрушить, людей нельзя разделить, даже разъединив их жестокой политической границей по Пруту: люди найдут способ услышать друг друга и через реку («Янкель, инклоц ин барабан»).
Ознакомительная версия. Доступно 20 страниц из 97
