С наилучшими пожеланиями,
Во имя Господа Единого и Вездесущего
Елизар Бык
Сентябрь, 1496, Москва, Кремль.
…Великая княгиня Софья Фоминична рыдала навзрыд.
Это случалось с ней очень редко — всего несколько раз за более чем двадцать лет супружеской жизни.
Все эти годы ей удавалось при помощи огромного арсенала женских средств — любовью, лестью, нежностью, убеждением находить с мужем общий язык и подталкивать его в направлении к великой миссии, которую она должна была выполнить сама, и для выполнения которой у него тоже должно было хватить сил, мужества и упорства.
А ведь сегодня все началось безобидно с мягкого разговора о политике.
Прошел год, с тех пор как их дочь Елена стала Великой литовской княгиней, она великолепно ладит с мужем, у них прекрасные отношения.
— Пойми, Иван, — мягко внушала мужу Софья, — она родит ему сына и твой внук станет законным наследником литовского престола! Ты понимаешь, что это значит? Ты тратишь огромные деньги и усилия на войну с Александром, ты обещал, что не будешь больше захватывать его земли, ты подписал с ним мирный договор, но меня ты не обманешь, я ведь вижу, что ты снова ведешь политику захвата литовских земель и силой и хитростью. Ты прекрасно знаешь, любимый, я всегда поддерживала тебя в деле собирания нашей земли, но ты же мудрый, тонкий, глубокий политик, пойми: сейчас не война нужна — нам сейчас необходимы самые теплые дружеские отношения с Литвой!
— Я не узнаю тебя, Софья. Что за вздор ты несешь? Какие теплые отношения? Александр — слаб и беспомощен, и надо этим немедленно воспользоваться: мы должны вернуть земли, захваченные Витовтом, мы должны объединить их под нашей рукой. Ты же сама к этому всегда призывала, Софья!
— Дорогой, посмотри шире, посмотри, наконец, дальше! Если на престоле Великого литовского княжества воцарится твой внук, его матерью будет наша дочь и наш любящий зять, если мы не будем с ним ссориться, он вступит не с Польшей, а с нами в унию, и тогда мы получим сразу все княжество целиком без войны и крови! Подумай только — все Великое литовское княжество будет в унии с московским и управлять им будет наш внук!
— Нет, ты совсем рехнулась! Ты что говоришь? Мы не доживем никогда до этого. Да может она и вовсе не родит? Вон уже полтора года прошло, а она все не беременеет! Какой внук? Какая уния? Литовское княжество слабо, обессилено, а мы сильны, как никогда, так давай же воспользуемся этим! Мы отдали Александру Олену, чтобы она, деля с ним ложе, говорила не только о любви, но и о наших с тобой интересах, Софья.
Софья слушала мужа и чувствовала, как со дна ее души поднимается горечь и раздражение на его прямолинейность, недальновидность, желание урвать кусок, вместо того чтобы, хладнокровно выждав, взять все.
— Мне вообще не нравится твое поведение в последнее время, Софья, — раздраженно продолжал Иван Васильевич, шагая из угла в угол палаты Великой княгини. — А ну–ка скажи мне, — резко повернулся он и направил указательный палец ей в лицо, — ты зачем посылала в Литву Елизарку Гусева, а? Думаешь, я не знаю, с кем он там встречался? С моими заклятыми врагами — Можайскими и Шемячичами!
Анализируя впоследствии этот разговор, Софья пришла к выводу, что именно здесь она и совершила ошибку, которая привела к столь тяжким и неприятным последствиям.
В сущности, она сейчас рыдала не от ревности или бессилия, а от обиды на саму себя — не так, неправильно она ответила мужу, надо было как–то мягко объяснить, увести в сторону, а вместо этого она вспылила.
Сколько раз твердил ей в юности кардинал Виссарион: «Гнев — дурной советчик, улыбайся Зоя, улыбайся, а сама в это время интенсивно думай, — никто не должен видеть твоего гнева!».
Но сейчас муж невольно затронул очень болезненную струну. Софья сама прошла через это, она так хорошо понимала свою дочь Олену: девушка оказывается в чужой стране, с чужими нравами и обычаями, и на второй день после приезда ей надо ложиться в постель с мужчиной, которого она никогда до сих пор не видела! А потом обрушиваются неведомые доселе заботы: ты — Великая княгиня, ты должна многое решать, ты должна понимать, что твой муж правит страной; он — голова, но ты должна быть его шеей, но пусть никто не знает об этом! Ей, Софье, так понятна ситуация дочери и никто кроме нее — матери, не знает, каково теперь бедной Олене! И, тем не менее, Ивану сейчас надо было ответить мягко и нежно, а она ответила жестко.
— Твои доносчики плохо тебе служат, Иван! А коли б служили хорошо, донесли бы, зачем я посылала Гусева, и тебе не пришлось бы спрашивать об этом у меня. Все что я ни делала, я делала, заботясь о благе нашего княжества! Можайский и Шемячичи имеют огромный авторитет среди всех православных литовских магнатов, и мне было важно, чтобы они поддержали нашу дочь и сплотились вокруг нее.
— Я запрещаю тебе, раз и навсегда, сноситься с нашими злейшими врагами! — Лицо великого князя побагровело. — Шемяка выколол глаза моему батюшке! Меня, младенца, чуть со света не сжил! А теперь я с их потомками разговаривать должен? На плаху их всех! Пусть только попадутся в мои руки!!!
И тут Софья дала волю своему гневу.
— На плаху надо отправить всех твоих лизоблюдов, всех этих Патрикеевых, Ряполовских, и прочих, что присосались к тебе словно пиявки болотные! Они толкают тебя к пропасти — они хотят заставить тебя воевать с собственной дочерью, с собственным зятем! И не думай, будто я не знаю, кто за этим стоит! Это — проклятая Волошанка, которая защищает интересы своего отца Стефана, желающего с твоей помощью и себе урвать кусок литовского пирога! Она тут целый вертеп развела — все твои любимцы у нее на поводке, да и тебя она, сказывают, своими чарами тоже оплела. Говорят, будто часами от нее не выходишь, за полночь засиживаешься!
Вот этого нельзя было говорить! Гнев и ревность привели к тому, что Софья сделала ошибку….
Тут–то все и началось.
Иван Васильевич впал в неописуемую ярость.
Он схватил огромную древнюю амфору, украшенную изумительным орнаментом, — подарок покойного Зоиного дяди — последнего императора Византии Константина, и высоко подняв над головой, швырнул с силой на пол.
Испуганно взвизгнули за дверью Паола и Береника и сунули головы в палату, но Иван Васильевич заорал:
— Вон отсюда все! Да подальше, не то сегодня же прикажу в Москве–реке утопить!
И повернулся к супруге.
— Вот что, Софья, мое терпение лопнуло. Хватит! Довольно! И так за моей спиной весь двор шепчется, будто ты и твои греки меня своим послушником сделали, и я у вас как фряжская куколка на веревочках под вашу греческую музыку пляшу! Мне это надоело! Что ты знаешь о Патрикееве и Ряполовском?? Что? Так вот, знай: Патрикеев брат мне по матери, он с детства рядом со мной, он — преданнейший слуга! Ты еще пешком под стол ходила, а он уже мне верно служил и никогда ни в чем не подвел! А ты знаешь, что отец Ряполовского, рискуя головой, прикрывая своим телом, на руках вынес меня, младенца, когда Шемякины люди пришли меня зарезать! И ты хочешь, чтоб я отказался от этих людей в угоду тебе и твоим грекам? Я не хотел этого делать, но ты меня вынудила! Ты доигралась, Софья!!! Я немедленно начну подготовку к коронации моего внука Дмитрия, и своими руками надену на него шапку Мономаха, пока ты не сжила его со свету, как моего сына Ивана! Думаешь, я не знаю? Я все знаю! Но твоя власть кончилась! Довольно! И напоследок вот что тебе скажу: если хоть один волос упадет с головы Елены, я тебя вот здесь на этом месте своими руками задушу, поняла? — и резко повернувшись, он вышел.
