Все могло закончиться достаточно печально, но когда юный оболтус Конторович услышал от мамы про ее разговор с доктором, он наконец-то осознал всю глубину дьявольской задумки, соучастником которой его сделал ревнивый к чужой славе Яша. Родители удивленно смотрели, как он метнулся в комнату, открыл крышку радиолы, прокрутил для них злополучный диск, затем достал спички и стал сжигать его в кухне над мусорным ведром.
Наверное, немногие знают, как пахнет рентгеновский снимок, когда его предают очистительному огню. Запах, который заполнил квартиру Конторовичей, вполне мог быть соотнесен с Яшиной любимой арией: «Сатана там правит бал, там пра-а‑а‑вит бал». Вот только сатана бобруйского разлива оказался до смешного мелковат, хотя удушливый запах сожженного диска еще долгое время никак не мог выветриться из квартиры.
Тем же вечером Мура Конторович забрала тетю Софу из больницы. Они проговорили всю ночь и даже плакали, обнявшись, о чем-то своем, таком потаенном, что никому из самых близких не полагалось знать, о чем именно. А утром вдвоем, никого не предупредив, уехали на вокзал. Небесный куратор города Бобруйска, без ведома которого все это, естественно, произойти не могло, на сей раз сделал так, чтобы перрон был практически пуст и никто из посторонних, кроме сидящих на гипсовой скамейке Ленина и Сталина, не заметил отъезда тети Софы. Хотя, наверное, никто бы и без бдительного куратора не признал в спутнице Муры Конторович ту победительного вида долгожданную гостью, чьи туалеты были продуманы до мельчайших деталей, чьи столичные новости шокировали и будоражили, в честь которой мыли полы, стирали скатерти и собирали застолья. Нет, невозможно было ее узнать, потому что тетя Софа надела темные очки, скрывавшие заплаканные глаза, повязала как-то совсем по-бабьи глухую косынку вокруг головы, спрятала свой красный зонт в один из двух чемоданов, и, наверное, ей самой хотелось вместе с ним спрятаться туда же. Нелегкие сутки, которые за двадцать четыре часа вознесли ее сына на вершину мировой славы, сутки, которые заставили ее терять сознание от тягостного ожидания почему-то прекратившихся новостей, сутки, которые завершились залпом оглушительного обмана, – вот что она увозила на сей раз из нашего города. И колеса поезда, приближавшегося к платформе, выстукивали однообразно и уныло: «За-что-за-что-за-что».
Вечером Мура Конторович рассказала мужу, как она прощалась с тетей Софой и как обе понимали, что в город Бобруйск ее подруга никогда уже не приедет. А еще она повторила то, что грустно прошептала ей на ухо тетя Софа, перед тем как подняться на ступеньки вагона: «Если мы будем и дальше оставаться шлимазолами, которые свято верят в то, что говорят по радио, то для всех нас кончится это… (тут она употребила словосочетание, которое позднее один знаменитый артист охарактеризовал крылатой фразой: «Мягко говоря, грубо выражаясь»)».
При этих словах Конторович-старший почему-то оглянулся, потом встал и закрыл форточку.
О Яшиной пластинке решено было никому не говорить. Но, несмотря на принятые меры предосторожности, весь город уже был в курсе, что сын тети Софы отправился покорять космос, вот только из-за сугубо секретных соображений народу эта радостная новость пока еще не объявлена. А ровно через день (случайность или проделки все того же небесного куратора?) по радио сообщили об успешном запуске корабля «Восток‑2» с космонавтом Титовым Германом Степановичем на борту.
Бобруйчане, выслушав это известие, впали в ступор. Сына тети Софы звали Константин, отчество – Львович, фамилия – Тигерс, все в городе, естественно, знали, что летит именно он, а при чем тут майор Титов и какая очередная тайна за этим скрывалась, людям было совершенно непонятно.
И все-таки, к чести города Бобруйска, нашлись среди его населения мудрые люди, которые смогли расшифровать и этот ребус, хотя на самом деле засекречено все было по высшему классу. «Посудите сами, – говорили они, – первый слог фамилии Тигерс – это «ти» Титов, второй слог «гер» – это Герман, буква «с» – Степанович.
Красота разгаданного секретного кода заставила лучшие умы Бобруйска собраться внутри заведения под названием «Пиво‑Воды», чтобы за кружкой пенного напитка пропеть осанну государственным мужам, сумевшим в очередной раз изящно обвести вокруг пальца полчища иностранных шпионов, желавших выведать наши космические секреты.
Правда, осталась одна закавыка – с одной стороны, тетя Софа никак не могла быть матерью космонавта Титова, но, с другой стороны, он все-таки каким-то образом должен был быть ее сыном. А поскольку эту логическую головоломку никто до конца разгадать не смог, то интерес к космической эпопее незаметно рассосался, и бобруйчане вернулись к своим повседневным делам, тем более что впереди замаячил Карибский кризис и надо было срочно засекречивать совсем другие новости. Впрочем, находились и такие, кто, вспоминая про второго космонавта, еще долгое время задумчиво повторял про себя: с одной стороны, вроде бы – да, а с другой стороны, точно – нет…
Похоже, один только Гриша Врубель, раздосадованный ускользнувшим от него заработком, догадался, кто на самом деле стоял за запуском в космос сына тети Софы. Об этом можно было судить по разбитому носу Яши, помпону, оторванному от его спортивной шапочки, а также по тому, что в один прекрасный день в студию звукозаписи нагрянули сыщики, заявили, что обыск надо делать чистыми руками, и подошли к висевшему на стене умывальнику. Говорят, что все это время невдалеке стояла «Победа», принадлежавшая буфетчику кинотеатра «Пролетарий».
А что касается тети Софы, в наш город она действительно больше не приезжала. Зато ровно через тридцать лет со всеми нами случилось то, о чем мягко говоря, но очень грубо выражаясь она предупреждала Муру Конторович. Страна под названием СССР перестала существовать, и, кто знает, может быть, маленьким, едва заметным камешком, вызвавшим сход огромной лавины, были те самые слова, которые она произнесла, покидая досточтимый Бобруйск. Не зря же один мудрый автор настойчиво предостерегал: «Будьте осторожны со своими желаниями – они имеют свойство сбываться».
Разговоры о погоде
1
Леонид Леонидов – под таким псевдонимом он публиковал свои карикатуры в местной газете – вышел из дома около полудня и не забыл на всякий случай закрыть форточки, которые по старой привычке все еще были для него иллюминаторы. Приятели называли его просто Лёдя, а квартиру, доставшуюся от родителей, окрестили холостяцкой каютой. Закончив службу на Северном флоте, он приехал в Бобруйск, снес перегородку между комнатой и кухней, а образовавшееся пространство оснастил множеством морских причиндалов – от миниатюрного якоря до штурвала, снятого с какого-то парусника. Штурвал он прикрепил около двери и каждый раз, выходя из дома, крутил его на счастье. Сегодня Лёдя проделал то же самое.
Оказавшись на жаркой, основательно прокаленной солнцем улице, он привычно посмотрел на небо. Синоптики обещали жару и переменную облачность, и Лёдя подумал, что, наверное, перед тем, как дать прогноз, они высовывались из окна и тоже смотрели, что делается наверху. Небольшие разрозненные облака выглядели так, будто какой-то скучающий художник положил невнятные мазки на огромный синий холст и теперь не знал, что с ними делать – то ли начать создавать картину под названием «Дожди прилетели», то ли тщательно все смыть и оставить небеса в их первозданной чистоте.
