Еда, вино и строительство новых клеток мозга
Когда я жила во Франции, мне несложно было съесть много вкусной, ароматной еды и выпить немало бутылок восхитительного вина. В самом деле, я с удовольствием пробовала и пила вина всевозможных сортов со всей Франции – из Бургундии, долины Луары, Прованса и Бордо. Белое, красное, розовое… и, конечно, шампанское. Эти новые вкусы буквально переворачивали мое сознание. Недаром эксперименты на крысах показали, что «обогащение» обонятельной и вкусовой среды оказывает значительное влияние на мозг.
Исследования показывают, что во взрослом состоянии в мозге остаются лишь две области, где возможен нейрогенез (рождение новых нейронов). Первая такая область – гиппокамп, играющий принципиально важную роль в формировании долговременной памяти и настроения (подробнее об этих двух свойствах мы поговорим позже, в главах 2, 4, 5 и 7), а второй – обонятельная луковица, область мозга, которая отвечает за обоняние и, соответственно, принимает участие и в формировании вкусовых ощущений. Исследования показывают: если обогатить обонятельную среду крысы, обеспечив ей широкий спектр запахов, то можно подстегнуть нейрогенез (то есть рождение новых клеток мозга) в обонятельной луковице. А благодаря этим новым нейронам мозг увеличивается в размерах. Это позволяет предположить, что мое французское приключение не просто научило меня ценить хорошую еду и вино, но, очень возможно, увеличило в размерах обонятельную луковицу моего мозга. Изменения размеров обонятельной луковицы у людей, получивших обогащенные обонятельные впечатления, никогда по-настоящему не изучались, так что было бы интересно всерьез исследовать эту форму потенциальной пластичности человеческого мозга. Я уже чувствую, что скоро придет время экспериментов по пластичности мозга с участием сомелье!
Короче говоря, я обожала Францию и свою жизнь с Франсуа. Но год миновал, и я поняла, что скоро мне придется посмотреть в лицо реальности и вернуться в Беркли. Там мне придется учиться на четвертом, основном курсе колледжа и перейти на новый этап своей жизни. Для меня это было сложное время, потому что мне с детства трудно было прощаться и отпускать от себя. Ребенком я доводила себя до истерики и ревела навзрыд в конце лета, потому что не хотела, чтобы оно заканчивалось, и не желала возвращаться в школу. Нет, школу я обожала, просто не любила, когда что-то заканчивалось. Мне кажется, причиной был страх того, что если заканчивается нечто чудесное вроде летних каникул, то оно уже никогда не вернется. Не знаю, откуда взялись эти мысли – может быть, в детстве у меня отбирали игрушки… не могу сказать наверняка. Но я точно знаю: весной 1986 года, когда мой год во Франции близился к концу, меня охватило ужасное чувство надвигающейся беды.
Представьте себе, я всерьез думала, не остаться ли мне во Франции до окончания колледжа, не защитить ли здесь диплом. Все могло получиться, не так ли? Ведь я уже работала в лаборатории. Но один мудрый ученый-француз из лаборатории Жаффара (я всегда буду ему благодарна), убедил меня, что для меня гораздо лучше будет доучиться в США. Он был прав – но мне совершенно не хотелось слышать такой совет. Мои родители, которым не слишком нравился мой роман с настройщиком роялей, музыкантом без степени и вообще без высшего образования, настаивали, чтобы я вернулась домой и немедленно приступила к дальнейшей учебе в Беркли.
А я не хотела, чтобы волшебный год моих отношений с Франсуа кончался. Иначе и быть не могло. Отказаться от роли экзотической англоговорящей азиатки, заполучившей темпераментного французского ухажера и вернуться в прежнюю одинокую жизнь рассеянного ботаника-ученого в США? Что может быть хуже!
Я понимала, что в моей жизни настал критический момент. И знала: да, мне придется вернуться. У меня не было реальной возможности остаться во Франции после окончания оговоренного года. В глубине души я понимала, что мне не просто придется вернуться в Беркли, чтобы написать диплом: я по-настоящему ХОЧУ защитить диплом в Беркли. Ведь Франсуа мог поехать со мной, правда? Мы могли и в США быть вместе, и только потом решить, что делать дальше. Мы с ним лелеяли эту мечту еще несколько месяцев после моего возвращения в Калифорнию и начала учебы. Мы были как французская и японо-американская версия «Ромео и Джульетты», а мои родители идеально играли роль недовольных родственников. Вообще, у моих родителей на двоих было столько раздражения нашим романом, что хватило бы одновременно и на Монтекки, и на Капулетти. Каждый день я писала Франсуа длинные письма по-французски: рассказывала ему обо всем, что у нас, в США, было иначе, чем во Франции, писала, как я скучаю по жизни в Бордо. Мы оба хотели сохранить наши отношения: я – с горячим музыкантом-французом, он – с экзотической американкой азиатского происхождения, любительницей науки.
Наша мечта жила несколько месяцев, пока однажды реальность не постучала в мою дверь и не вошла в мой дом. Я вдруг поняла, что Франсуа вряд ли сможет заработать себе на жизнь в США настройкой пианино – особенно с учетом того, что он не говорит по-английски. Труднее всего мне было признать вот что: хотя год совместной жизни принес мне немало счастья, Франсуа не был для меня подходящим партнером на всю жизнь. Впрочем, много ли я тогда понимала? Мне исполнился 21 год, а Франсуа был первым в моей жизни бойфрендом.
Последний разговор с Франсуа до мельчайших подробностей впечатался в мою память. Я помню, где и как сидела в своей крошечной квартирке-студии в Беркли, помню, как держала телефонную трубку. Но отчетливее всего я помню боль, вину и неловкость, которые ощущала во время того разговора. Я поступала ужасно, разрывая отношения с Франсуа, но тогда, в 22 года, я просто не знала другого способа расстаться. Мне следовало бы проявить больше любви и понимания, надо было понятнее объяснить ситуацию и логику своих действий. Вместо этого я ощущала сильнейшее давление и стремилась быстрее вернуться к привычной жизни, поэтому разговаривала с Франсуа грубо и резко. Я понимаю, почему этот звонок запомнился мне в таких подробностях. Эмоции – любые, от резко отрицательных (как у меня в тот день), до резко положительных, – усиливают память. Особенно этому способствует одна из структур мозга – мозжечковая миндалина, расположенная в височной доле перед гиппокампом: она играет важнейшую роль в формировании прочных воспоминаний из сильных эмоций. Моя мозжечковая миндалина в тот день трудилась сверхурочно (в следующей главе вы узнаете гораздо больше о том, почему мы запоминаем события, которые вызывают эмоции).
В тот день я сделала выбор между наукой и Франсуа: предпочла науку. Это было трудное решение. Несколько месяцев потом я не могла прийти в себя, но сегодня знаю, что этот выбор определил всю мою жизнь.
Звезда эволюционного мозга
Префронтальная кора (ПФК), расположенная позади лба, появилась в процессе эволюции мозга. Ученые сходятся в том, что именно она отличает человека от большинства других животных. ПФК играет принципиальную роль в некоторых когнитивных функциях высшего порядка, включая кратковременную память (это та память, при помощи которой мы «имеем в виду»; иногда ее, по аналогии с компьютерами, называют «оперативной памятью»), принятие решений, планирование и гибкое мышление. По существу, это центральное командование для всех наших исполнительных функций. Оно едва ли не полностью определяет, что мы делаем и как думаем. Позже вы убедитесь, что ПФК играет роль в приложении новой усвоенной концепции к другим учебным ситуациям, она управляет нашей реакцией на стресс и следит за подкрепляющей системой. ПФК – мощная штука!
