…По улице Мазарини я вышел на набережную Малаке к Институту[30]. Простое и безупречное, как проза Мериме, здание с куполом – одно из благороднейших созданий Луи Лево, двумя боковыми флигелями обращенное к Сене. Кажется, я впервые видел его так близко – прежде любовался им с другого берега, откуда его можно охватить взглядом во всей торжественной и ясной стройности. Черно-синий купол с золочеными ребрами и скупым, тоже золоченым, орнаментом царственно поднимался над рекой. Вдали вниз по течению виднелась Эйфелева башня, стройная и отважная (с правого берега эти два здания можно увидеть одновременно, и тогда они кажутся естественной и грациозной парой: элегантный щеголь минувших веков, а за ним – юная, экстравагантная ультрасовременная парижанка)…
На стене Института я нашел мемориальную доску, свидетельствующую, что именно здесь находилась Нельская башня.
Набережная Орлож
Может быть, именно тогда я с новой силой ощутил, как долга история этого города: словно старые выцветшие прозрачные кинокадры, просвечивая друг сквозь друга, позволяли видеть одновременно разные века и эпохи. За трехсотлетним дворцом Института жила память о дворцах и замках еще более древних, со своей долгой и грозной историей, страданиями, смертями, надеждами, борьбой.
Когда думаешь о старом, средневековом Париже, труднее всего вообразить его без мостов. И действительно – первый мост, напрямую (через Сите) соединивший оба берега Сены, был закончен лишь при Генрихе IV в 1603 году (до этого коротенькие мосты строили лишь до Сите с противоположных берегов). Ниже или выше по реке переправиться можно было только на лодке. Так и здесь: между Нельской башней и Лувром перевозчики возили горожан и часто, особенно ранним утром, – дуэлянтов: здесь, рядом с Нельской башней, был пустырь Пре-о-Клер, модное место для истинных ценителей кровавых встреч во времена Карла IX, для тех из них, кого называли утонченными фехтовальщиками (raffinés). И снова Мериме (Бернар де Мержи, убивающий непревзойденного бойца – надменного Коменжа – страшным ударом кинжала[31]в глаз), и ранняя пьеса Дюма «Нельская башня» о неверных женах сыновей Филиппа Красивого, и гравюра Калло с этой же странной, высокой и зловещей башней – частью Нельского дворца, стоящей, как маяк, на самом берегу Сены… Сколько мнимых и подлинных людей, событий! Густы в Париже воспоминания, но именно они освещают путь во времени и в пространстве.
С тех пор я лишь изредка пускался в осознанные путешествия во времени, хотя порой они становились событиями и запоминались надолго.
Не могу похвастаться, что систематически ходил по Парижу, вживаясь в его прошлое, постигая настоящее, изучая памятники, сравнивая знание и реальность, воспоминания и каменные притчи – рельефы древних соборов. В Париже не обязательно разыскивать старину – она сама открывается непраздному взгляду. Я уже знал, что даже самые старые дома в Маре – куда моложе тех, давно разрушенных временем и людьми, которые едва ли не тысячу лет назад составляли славу и величие города.
Но как было хорошо просто ходить по Парижу! Редкая пауза – стоп-кадр первого независимого дня: не просто в Париже – наедине с ним. Кафе на бульваре Капуцинок. На мраморной крышке вынесенного на тротуар столика – густой кофе в маленькой, изящно расписанной чашечке и лист голубоватой бумаги. Пытаюсь, как и полагается в Париже, писать письмо в кафе. «J’aime flâner sur les Grands Boulevards…»[32]– звучит в голове голос Ива Монтана. Не могу, не могу поверить. «Garçon, deux demis!»[33]– слышу я обыденный здесь заказ, а для меня – цитата из Мопассана.
Кадры давно и недавно виденных фильмов вспыхивают в моей памяти. О, этот черно-белый вечный Париж, что уже в начале пятидесятых стал открываться нам в душных маленьких залах ленинградских кинотеатров! Эти тонкие, сухо и нежно очерченные лица, грустное веселье, улочки и дома из детских мечтаний, крохотные квартирки, крутые монмартрские лестницы, печаль без нытья, пронзительная радость нищей и вольной жизни, любовь, горечь, никаких «производственных тем» – лишь страсть, нежность, печаль, жизнь, город-фантом, который никогда не суждено увидеть, который, наверное, существует только на этой выцветающей, поцарапанной пленке…
И потом великолепный Париж, нарядный и глянцевый в пышных, по-своему блестящих комедиях – «Фантомас», «Разиня», – он ведь и там был обольстителен и недосягаем. Был. А теперь – вот он, и поверить в это немыслимо.
Я метался по Парижу в поисках Парижа, а находил его редко, в какие-то минуты душевного успокоения. Так было почему-то у Венсенского замка, у этих стен, за которыми страдал великолепный, отважный и недалекий герцог Бофор, побег которого с помощью Атоса и Арамиса так восхитительно описан Дюма в романе «Двадцать лет спустя».
Так случалось в каких-то кафе, где я ловил себя на милой естественности почти привычного уже, приветливого быта, почти не конфузясь, просил кофе, или diabolo menthe[34], или еще чего-нибудь, вкусного и парижского.
Но бывали и дни особые, как философские отступления в плутовском романе. Один такой день случился в начале августа – день, душный от близящейся, но так и не разразившейся грозы, с тяжелыми сине-черными, как шиферные крыши Парижа, тучами, громоздящимися над ратушей и башней Сен-Жак, с горячим порывистым ветром, несшим по улице Риволи сухие, падающие задолго до осени листья. Далекий гром, редкие и бледные зарницы. Прохожие то и дело порывались открыть зонтики, а дождь все не начинался. В тот день я положил себе устроить встречу с обителью тамплиеров, рыцарей-храмовников, владетелей целого города-крепости в Париже, называвшейся Тампль. Я заведомо «шел смотреть» то, что давно не существовало, но для меня это было почти естественно: привык же я по старым картам и эстампам восстанавливать в воображении Париж, которого еще не видел, да и не надеялся увидеть. У меня был план, я знал, где и что искать, и мое закаленное воображение готовилось вернуть то, что безвозвратно исчезло, но не из истории и не из памяти.
Владения тамплиеров – монастырь-крепость, настоящий город, простиравшийся в длину примерно на двести пятьдесят туазов (около 500 метров) в северной части Маре.
