Тураев снова весь встрепенулся.
– Я заступлюсь! По философии я все разорвал, а вот Тургенева не тронул. Они все живые, настоящие!
Таня снова остановила на нем странный, словно удивленный взгляд.
– Живые! Теперь бы они уже давно все поумирали. От скуки, от досады, от… друзей…
Она все же не выдержала и вытащила откуда-то из кармана сигарету.
– Вот, хотела не курить…
Дым от сигареты она словно специально пускала Тураеву в лицо, он закашлялся, но и это ее не смутило.
– Так, выходит, не вариант, а подделка?
Тураев, все еще кашляя, отозвался с горячностью:
– Она подлиннее подлинного!
Таня хихикнула, размахивая сигаретой.
– Вы уж выберите что-нибудь одно – либо подделка, либо подлинник. Сейчас вернусь. А вы подождите.
Она исчезла в темноте двора, и Тураев видел, как она заходит в освещенную дверь дома-теремка. Маленькая, хрупкая, как девочка. Из открытого настежь верхнего окна до него донеслись неразборчивые голоса: щебечущий и просительный – женский и твердый, небрежный – мужской.
Тураев ждал, как ждут в детстве, не пытаясь что-то предугадать и всей душой надеясь на благость судьбы, природы, космоса. И как в детстве, он погрузился в стихию бесконечного времени. Впитывал таинственные ароматы ночи – травы, отдающей солнечное тепло, жасмина, куст которого рос напротив беседки, легкий аромат Таниных духов. Он радовался, что это не «французские» духи музейных дам, от которых у него тут же начинался насморк.
Таня выскочила из теремка, чем-то победно помахивая. Вбежала в беседку, и Тураев увидел в ее руках свое глиняное диво-дивное. Она протянула его Тураеву.
– Возьмите. Это ваша. Я даже скотч прихватила – запаковать. И газету. У вас сумка есть? Знаете, я с ней по утрам разговаривала. Может, я и изменилась так внешне, потому что… Мне хотелось хоть чуть-чуть стать похожей…
Тураев глядел то на глиняную головку, то на Таню.
– Я, когда лепил, думал о вас!
Таня аж вскрикнула от радости, как делают невоспитанные дети.
– Умора! Я похожа на нее, потому что вы делали ее похожей на меня… Шаманство какое-то! Колдовство! Но она-то не стареет, не злится, не разочаровывает и не разочаровывается. Она лучше! Держите!
Таня протянула шармарку Тураеву. В темноте таинственно блеснули глаза-изумруды. Тураев в нерешительности замялся.
– Вы возвращаете?
Таня рассердилась.
– Сколько же повторять? Возвращаю! Берите.
Тураев принял из ее рук свое глиняное создание и тут же на вытянутых руках протянул его Тане.
– У меня нет ничего более ценного. Я дарю ее вам!
От волнения он задыхался и едва не уронил глиняную головку. Но тут на освещенное крыльцо вышел солидный господин в светлом домашнем костюме, выглядевшем очень театрально. Он стал звать Таню, как зовут загулявшихся собак, капризно и властно одновременно.
– Танюся! Ты где? Домой! Быстренько!
Таня вздрогнула, коснулась холодными губами щеки Тураева, схватила шармарку и исчезла в доме.
Тураев в полной прострации заковылял к станции, но был остановлен молодым парнем, Таниным шофером, который и подбросил его домой. А он мог бы легко доехать на электричке или даже дойти до дому пешком. И господин в белом был противный, и поцелуй какой-то холодный… Душе Тураева, которая в один миг из скукоженной и застывшей сделалась подвижной и живой, хотелось полноты и абсолютности счастья. А тут везде были какие-то рифы, препоны, двусмысленности. И все же чувство счастья его постепенно захватило, и он сдерживался, боясь пролить хоть капельку этого редкостного напитка.
Глава VI
Открытие музейной выставки
К открытию выставки, гвоздем которой должна была стать первая с момента реставрации демонстрация Шармарской Венеры, было приурочено два события. Одно – громкое и рассчитанное на коммерческий успех: в музейном концертном зале должна была выступить сама Таня Алябьева в сопровождении специально приглашенного из Америки камерного оркестра под управлением еще одной знаменитости – Дона Дина. Вокруг выставки и концерта роились фантастических слухи. На билете красовалась диковатая шармарка с вздыбленной зверообразной прической. Билеты стоили так дорого, что купить их могли только «новые русские».
Второе же событие произошло очень тихо. Его никто не обсуждал, и даже участники постарались почти «не заметить». Не был продлен трудовой договор с одним незначительным, хотя и давним, сотрудником музея. Он за последнее время резко ухудшил свои научные показатели. Отказывался писать научные отчеты о проделанной работе и вел себя вызывающе, противопоставив себя всему коллективу. Путаную речь Тиграна Мамедыча по этому вопросу сотрудники музея выслушали молча, покорно опустив головы. За Тураева никто не вступился. Все держались за свои места и директора побаивались. Молоденькая практикантка, втайне в Тураева влюбленная, пыталась задать директору какой-то вопрос, но тот сделал вид, что не услышал ее звонкого голоска. А одна из сотрудниц, та, что напоминала Тураеву хорька, потом сделала практикантке строгое внушение.
Перестав ходить на службу, Тураев внезапно испытал огромное облегчение. Точно ему подарили счастье. Теперь ничто не мешало ему целыми днями бродить по пыльным московским бульварам и мечтать, вспоминая все мелочи своего свидания с Таней. Наверное, это называлось влюбленностью, причем какой-то юношеской, смешной, незрелой, но ведь с юным Тураевым никогда ничего подобного не случалось! Какая удача – музейное небытие он променял на жизнь, непредсказуемую и захватывающую!
О деньгах он не думал. Правда, где-то на задворках сознания копошилась мысль, что надо бы оформить пенсию, – сразу же понижая градус счастья. Влюбленный пенсионер!
В день открытия выставки, ему, кстати, не известный, Тураев, как человек свободный, продолжил свое праздношатание по бульварам и явился домой, только чтобы перекусить и пообщаться с няней, всегда без него скучающей. К вечеру он собирался снова прогуляться, ему хотелось натренировать ногу, чтобы в следующую встречу с Таней (а он почему-то в ней не сомневался) уже не хромать.
Няня поджидала его на пороге квартиры.
– Уж звонили-звонили! Телефон оборвали. Ты меня прости, но один гость к тебе напросился, не сумела прогнать. На кухне поджидает. Уж так просил!
На кухне, развалясь в кресле, сидел Мамедыч, попивая чаек.
– Дорогуша! Наконец! Просим вас вернуться. Без вас невозможно работать! Пропадаем всем коллективом! Берем назад с выплатой компенсации за моральный ущерб…
Тураев холодно прервал Мамедыча и сказал, что в музей не вернется.
– На коленях! Умоляю поехать! Сегодня же!
Мамедыч вопил, как на рынке. На крики прибежала няня, и директор, опустившись на одно колено, склонил перед ней лысую голову, словно делал какое-то гимнастическое упражнение. Тураев отвернулся к окну, чтобы не видеть этой комедии. Но няня попросила его поехать. Ежели не на дурное дело.
