Болото плюнул и выбросил Кобенко из головы.
— Ты мне скажи, Саныч, — обратился Дорошин к Бурову и покивал вослед Андрею Ивановичу, — чего он в бороде ходит, как Лев Толстой?
— Так он и пашет, как Лев Толстой, — рассеянно ответил Григорий Александрович. — Говорит — сбреет, когда первая нефть пойдет.
Друзья обменялись быстрыми взглядами и дальше развивать тему не стали. Хватит на сегодня. И в самом деле — праздник ведь. Хочется и концерт послушать.
* * *
В личной жизни Векавищева все обстояло чуть-чуть сложнее, чем у его друзей. Хотя, в общем, просто ни у кого не складывалось. У того же Авдеева в «багаже» серьезная драма: после посадки жена мгновенно подала на развод. Илья Ильич не осуждал ее. Наоборот, считал, что поступила предусмотрительно. И хоть сидел Авдеев по самой обычной уголовной статье, никаким врагом народа не числился, но бывшая гражданка Авдеева тщательно оберегала свою биографию от любых нежелательных связей.
Ну и что? В Сибири Авдеев встретил Марту. Марта была, как легко понять из ее имени, природной волжской немкой, а в Сибири очутилась… тоже нетрудно догадаться, когда и при каких обстоятельствах. И никого лучше и вернее Марты у Авдеева не было и нет.
Сейчас она ожидала третьего ребенка. Двое старших были мальчики. Авдееву, конечно, хотелось теперь девочку. Впрочем, в этом он открыто не признавался — скорее, намекал, кивая на дочек Дорошина:
— А неплохо, говорят, иметь дополнительных хозяек в доме? Одна у печки, две на подхвате…
Дорошин неопределенно отвечал, что «невесты растут», но в тему не углублялся. Жена парторга, Ольга, была женщиной властной, внешне — красивой, представительной; она заведовала в поселке детскими учреждениями и, если дело касалось детей, бесстрашно шла напролом. Векавищев подозревал, что Макар Степанович слегка опасается супруги. Слегка. Самую малость у нее под каблучком. Впрочем, эта тема вообще никогда не затрагивалась. Строжайший запрет! Строжайший!
Женат и Буров. Вот кого Векавищев, прямо скажем, побаивался, так это Галину Бурову. Избегал любых встреч с ней и разговоров, разве что за общим столом, во время каких-нибудь праздников, рядом окажутся. И то — отвернется и помалкивает. Так — «да», «нет»…
Дорошин это обстоятельство, конечно, заметил. Не парторг, а индеец Соколиный Глаз, про которого Маша всучила как-то раз Векавищеву книжку.
— Ты чего Галины шарахаешься? — строго вопросил Дорошин.
— А тебе какое дело? — ответил Векавищев, сильно смущенный и потому грубый.
— Я слежу за моральным климатом в коллективе, — сказал Дорошин.
— Тебе как — правду сказать или что-нибудь сознательное?
— Говори как есть, — велел Дорошин.
— Галина — слишком интеллигентная, — ответил Векавищев. — Сложная она натура. Как будто в ней дремлют сразу несколько кошек. Вот ты, Макар Степаныч, к кошкам — как?
— Никак… — Казалось, парторг был ошеломлен таким поворотом разговора. — Кошка — она животное. Живет себе, размножается, мышей там ловит…
— Кошка, Макар, тварь непостижимая. Вот она муркает, а вот через минуту уже вцепилась тебе в руку когтями! Вероломно, без объявления войны!
— Ну ты, Андрей, с выражениями осторожнее… Эдак договоришься… — предупредил парторг.
Векавищев только рукой махнул.
— Я к тому, что Галина — существо непостижимое. Плаксивое к тому же сильно жизнью разочарованное.
— Это потому, что детей у нее нет, — предположил Дорошин.
— А ты все знаешь, да? — вопросил Векавищев. — Ты как доктор, любую болезнь сразу определяешь?
— Ага, — сказал Дорошин. — И чуть что — сразу порошки и клизму! Я человек женатый и с детьми, я такие вещи в женщинах сразу распознаю. Гале нужно родить ребенка. Сразу все ее сложности исчезнут.
— Тебе видней, — хмыкнул Векавищев. — Ты свою гипотезу лучше Бурову изложи, а я-то здесь при чем…
— Я тебе, дубина, объясняю, почему у Галины характер портится…
— Да мне все равно, почему у нее что-то там портится, — сказал Векавищев. — По мне так лучше, если Галина будет где-нибудь там, — он махнул рукой, — а я останусь где-нибудь тут.
— Ты неисправимый женоненавистник, — объявил приговор Дорошин и оставил на этот раз Векавищева в покое.
На самом деле — вовремя. Потому что Андрей Иванович чуть было не проговорился. Имелась еще одна, единственная и самая главная причина, по которой Векавищев избегал близкого общения с Галиной Буровой.
Галина слишком уж напоминала его жену.
…Развода они не оформляли. Просто разошлись по разным концам необъятной Родины. Она осталась в Москве, на хорошей должности секретаря при одном из министерств. Вот так. А были студентами — мечтали, что поедут на стройки пятилетки, что будут работать там, где труднее всего…
Когда жена объявила о своем решении остаться, Андрей не поверил собственным ушам.
— Мы же собирались?.. — выговорил он наконец. — Как же так? Ведь ты… я…
— Папа и тебя устроит, — спокойно ответила она. — Ты даже не сомневайся. Я с ним говорила, он положительно обещал. Для него мое счастье — самое главное.
— Счастье? Но какое же тут может быть счастье? — Беспомощным жестом он обвел комнату, где проходил этот последний, мучительный для обоих разговор. Она, впрочем, еще не знала, что разговор этот последний, а Андрей с каждым мгновением видел это все отчетливее. — Не может быть никакого счастья среди этого мещанского быта… Ковры, вазочки… семь слоников на буфете… Я едва могу узнать тебя! Ты…
— Ну хватит, Андрей, — оборвала жена. — Ты как маленький ребенок. Началась взрослая жизнь. И тебе пора понять…
— Я понял, — медленно произнес он, поднимая на нее глаза.
Она даже отшатнулась, таким страшным, незнакомым показался ей этот взгляд. И человека, который глядел на нее так, она едва могла узнать…
— Ты — предательница, — сказал он. — Ты предала все, во что мы верили, что мы любили. Вместе. Ты и я.
— Андрей… — начала было она, но он резко вырвал у нее свою руку.
— Отпусти меня. Я ухожу. Уезжаю завтра. И… прощай.
— Куда ты поедешь? — Она широко раскрыла глаза, все еще не веря, что это происходит на самом деле.
— В Башкирию, как и собирался.
— Возьми хотя бы вещи…
— Обойдусь.
— Ты с ума сошел?
— Мне ничего отсюда не надо, — отрезал он. — Я не хочу вспоминать тебя. Никогда.
И он вышел, хлопнув дверью. Слезы душили его. Первые и последние слезы. Наверное, он должен был предвидеть все это… Но не предвидел. Слишком верил в нее — в них обоих; слишком был увлечен…
…И уже много позднее, в Башкирии, пришли грусть и нежность, и даже сожаления. Нет, не о принятом решении — в правильности своего поступка Андрей Иванович никогда не сомневался. Он жалел ее. Думал о том, как утром она просыпается в этой своей хорошо обставленной квартире, как надевает туфли-лодочки и блузку с брошкой под горлом, как идет в свое министерство и целый день печатает на машинке и разговаривает по телефону… Думал о бесцельности ее жизни, о ее одиночестве… Хотя — нет, какое одиночество. Она красивая женщина. Наверняка завела себе уже какого-нибудь… хорошо одетого и перспективного.
