Шутки были плохи, особенно когда речь заходила о деньгах. Осуществив оплату и формально простившись глухим голосом, очищенным от личного хлама, люди направлялись к следующей цели, не предоставляя возможности вывести их из равновесия. Складывалось ощущение, что они всецело погружены в мучительные заботы, и избавление принесет лишь смерть, сполна наделяющая неведомым досугом. Пронзительный взгляд выдавал ориентированность на посюстороннее, останавливался только на том, что рядом, изобличал мельчайшие пятнышки, вечно служа неутомимым детективом. Под шпионящими взглядами я ловила себя на нечистых, запятнанных мыслях. Взгляд не взмывал под облака, если только профессиональные обязанности не заставляли его отыскивать подозрительные пятнышки на небе. Но и тогда он чурался всякого легкомыслия, свойственного заоблачным взглядам. Когда что-нибудь не получалось, то никто не пожимал плечами, неудачи лишь укрепляли желание уничтожить оставшиеся пятнышки, вооружившись комбинированными щетками, специальными вакуумными насосами и прочими средствами по освоению будней, которые они волокли на кассу.
У нас ориентировались наугад, с недоверием, и если попадали куда хотели, то устраивали праздник, а не попадали — ругали диктатуру, зарвавшуюся верхушку. При демократии жить было нелегко. Когда справлялись с поставленной задачей, то праздника не устраивали, а проводили анализ проделанной работы, именуемый непереводимым словом Nachbereitung. За каждое пятнышко кто-нибудь да отвечал, с кого-нибудь да спрашивали. Те, чьи планы не осуществлялись, испытывали угрызения совести и геройски признавали:
— Я беру ответственность на себя.
Разбирая по буквам это незнакомое слово, я находила «ответ».
Вокруг были борцы, идеалисты материализма, с завидным упорством стремившиеся к невозможному: постоянно поддерживать поверхность своего маленького мирка в стерильной чистоте, что бы ни случилось. Как только окошко банка оказывалось основательно вымыто, к нему спешили ближайшие бактерии, наши древнейшие предки. Вся страна то и дело обрушивалась на предков с тряпкой в руке. Лишь здесь я впервые обнаружила, что обладаю врожденной близорукостью на пыль. Стоило мне вымыть лестничную клетку, как соседи спешили пригласить меня на осмотр оставшихся пылинок. Мы наконец-то хоть пообщались. Не то чтобы они не отдавали себе отчет. В мрачные часы некоторым из них становилось тошно от самих себя, они начинали сомневаться в лучших свойствах своего характера. Только вот воспитание засело слишком глубоко, его не вычистить.
* * *
— Почему вы к нам пришли? — интересуется женщина-психиатр.
— Я десять месяцев пробыла в рабстве.
Пациентка рассказывает свою историю краткими, четкими предложениями, и я ей за это благодарна. Концентрация на передаче языка помогает мне сдержать подступающие страхи. Она обращается со своим телом, словно с одолженным платьем, я распознаю тяжелую травму. Душа уже распростилась с женской оболочкой, с этой безвольной партнершей-предательницей. Тело было принесено в жертву ради спасения души. Теперь они живут раздельно.
Из физических ощущений пациентка воспринимает лишь боль.
— У меня болит затылок.
Смотрит вперед, но на глазах как будто шоры. Жизненная необходимость сузила кругозор, сберегая энергию. В приюте беженцев ее не любят. По ночам она кричит, а когда слышит упреки, то не может ничего вспомнить. Она со всеми препирается, жалуется на детей, разъезжающих по коридору на трехколесных велосипедах. Живет в одной комнате с семью иноверками, бормочущими непонятные молитвы. Для нее это чересчур. Высокомерная на вид, она не воспринимает новое, ей с лихвой хватает того, что было. Так много национальностей, громкие разговоры, она требует отдельную комнату:
— Мне пришлось очень несладко.
Ей отвечают:
— А кому сладко?
До нее доносятся голоса, окликающие ее по имени, она оборачивается, но никого нет. Недавно она шла на улицу, даже не замечая, что идет. Она покинула саму себя. И ей это удивительно. На улице ей порой является образ, который сразу исчезает, и неодолимая сила тянет ее к земле. Психиатр спрашивает, проявляла ли пациентка собственную волю. От этого зависят шансы на успешную терапию.
— Вы защищались?
— Как? Меня все время держали в комнате, часто били по ногам, по почкам.
— Кем были эти мужчины?
— Телохранители и политики. Некоторых я знала по телепередачам. Часть их доходов поступает от продажи женщин.
— В курс подготовки полицейских и спецназа входит нацеленный удар по почкам, — поясняю я врачу.
Но она — не криминалист, ей подобные сведения ни к чему.
— Президента я тоже там видела, — говорит пациентка.
Считает ли психиатр эти видения делирием? Может, она обозналась. Таких лиц, как у ее президента, десятки.
О мужчинах пациентка говорит, как об ином биологическом виде. Чем больше мужчин над ней надругалось, тем виновнее она себя чувствовала. Преступники же не испытывают стыда. Паспорт у нее сразу забрали. Если б он у нее остался, она считалась бы человеком. Когда она спросила о причине, ей сказали:
— Он тебе больше не понадобится, мы тебя скоро прикончим.
Рабыню собирались продать за границу, в гостинице трое заграничных покупателей приказали ей раздеться. Позже она осталась наедине с охранником и ударила его стулом по голове. В шортах бежала по снегу, спасая собственную жизнь.
Один мужчина проявил уважение к ее свободе. Он организовал и оплатил перевозку. Она сидела за водительской кабиной грузовика, под защитой второй стены. Обычный способ перевозки. Время от времени водитель останавливался в лесу, она умывалась и ела. Через три дня он вывел ее из укрытия:
— Теперь тебе придется устраиваться самой.
В детстве она хотела стать судьей и сажать преступников в тюрьму, но потом бросила учиться. Мать работала поваром в школьной столовой. Им было хорошо вместе, после того как отец съехал. Настоящих мужчин в их захолустье не было. После детской бутылочки они присасывались к водке, а когда пробивалась борода, их забирали в армию. Потом кражи и драки приводили в тюрьму, они преждевременно умирали. Некоторые держали себя в форме, накачивали грудь.
Мама предупреждала:
— Держись подальше от мафии.
В двадцать три она решила перебраться в столицу и пообещала матери присылать деньги.
— У меня бывают кошмары. Меня свежуют, рубят на части. В голове — невыносимая мешанина голосов, так что хочется выпрыгнуть из окна.
— Что же помогает вам не прыгнуть?
— Мысль о маме.
Телефонные разговоры с матерью — единственная связь с родиной. Психиатр выходит, возвращается, наводит порядок на столе, снова встает. Защищается своей деловитостью и говорит мне:
