Как я и ожидал, мальчик подошел к моим часам, покачал их на цепочке, как я, и сунул в рот. Он забавлялся ими не менее получаса. Потом подошел к чучелу гигантского медведя, стоявшему в углу, и с удивительной ловкостью залез к нему на голову. Еще миг — и мои часы, последний раз сверкнув золотом в его руках, исчезли в широко открытой пасти зверя. Да, я не ошибся. Вот этот невольный похититель. А вот и его безмолвный сообщник, хранитель краденого — чучело медведя.
Горло и шею чучела медведя пришлось разрезать. Оттуда в руки изумленных «хирургов», вершивших эту операцию, высыпалась целая куча блестящих предметов — позолоченных чайных ложечек, елочных украшений, кусочков цветного стекла от разбитых бутылок. Была там и фамильная драгоценность графа Чарторыйского, из-за пропажи которой он вынужден был обратиться ко мне.
По договору граф должен был заплатить мне 25 процентов стоимости найденных сокровищ — всего около 250 тысяч злотых, ибо общая стоимость всех найденных в злополучном «Мишке» вещей превосходила миллион злотых. Я отказался от этой суммы, но обратился к графу с просьбой взамен проявить свое влияние в сейме так, чтобы было отменено незадолго до этого принятое польским правительством постановление, ущемляющее права евреев. Не слишком щедрый владелец бриллиантовой броши граф согласился на мое предложение. Через две недели это постановление было отменено».
Вся эта детективная история должна была случиться в имении Чарторыйских Пулавы близ Люблина, и ее героем мог быть Витольд Чарторыйский, бывший до своей смерти в 1945 году патриархом старинного польского рода. Однако ему в то время уже было за шестьдесят, он не имел самолета и даже никогда не летал на нем. Ни о каком похищении его фамильных драгоценностей не упоминают ни падкие на скандалы газеты, ни мемуаристы, что просто невероятно — это событие должно было прославить Мессинга на всю Польшу и даже на весь мир, если учесть, что Чарторыйские входили в высшие круги европейской аристократии. Если бы телепат когда-либо общался с ними, то, конечно, запомнил бы, что они носили не графский, а значительно более почетный княжеский титул. Что касается «ущемляющего» постановления, то, хотя польские евреи нередко сталкивались с дискриминацией, никаких законов, заметно ущемляющих их права, в межвоенной Польше издано не было — а если такие и имелись, то ни один из них скоропалительно не отменялся под нажимом Чарторыйских, которые вообще не играли в тот период важной политической роли.
Все это позволяет предположить, что история об украденной броши имеет источником не реальный случай из биографии Мессинга, а многочисленные детективные романы, которые телепат очень любил. Из приключений Ната Пинкертона, Ника Картера, Шерлока Холмса и других героев-сыщиков можно было легко заимствовать сюжеты для мемуаров — притом что в СССР эта «бульварная литература», конечно же, не издавалась и в библиотеках отсутствовала. Вероятно, из той же копилки Мессинг почерпнул другие «воспоминания», которыми делился с поклонниками письменно и устно. Конечно, для расследования преступлений люди обычно обращаются к полиции и лишь немногие, самые суеверные, зовут на помощь ясновидящих. Но Мессинг, прямо не говоря этого, намекает: вся Польша знала, что он справится с делом лучше полицейских: «Дел с похищениями мне пришлось расследовать немало. Но не подумайте, пожалуйста, что я превращался в некоего Шерлока Холмса. Меня привлекали только такие истории, где я мог способствовать, хоть в малой мере, торжеству правды и справедливости». Вообще-то, «настоящий» Холмс был именно таким, но телепат судил о нем не по Конан Дойлу, а по бульварному чтиву 20-х годов, где великий сыщик изменился не в лучшую сторону.
В мемуарах Мессинг излагает еще один случай своего общения с польской аристократией: «У одного польского графа началось неприятное для окружающих и очень странное заболевание. Ему представилось, что в голове свили себе гнездо… голуби. Да, обыкновенные голуби, сизари.
Одна из форм сумасшествия? Да. Навязчивая идея: «У меня в голове голубиное гнездо…»
Обращались к врачам. Но у графа был трудный характер, и лечиться он отказывался: ему казалось, что его любыми средствами стремятся заманить на операцию, во время которой разрежут голову пополам. Тогда обратились ко мне.
Я не стал убеждать больного, обращаясь к его здравому смыслу, что в голове голуби жить не могут. Наоборот, я принес с собой на первую же встречу длинную блестящую трубу на треноге — вроде переносного телескопа — с какими-то колесиками и винтиками. Установил ее и посмотрел сквозь эту трубу на голову больного.
— Да, граф, — сказал я, — вы правы. У вас в голове — голубиное гнездо. И — преогромное. Целая голубятня!
— А разве я сомневаюсь в этом? И день и ночь крыльями хлопают. А тут как-то к ним кошка забралась! Вот переполох был. Я думал, у меня голова лопнет.
— Могу выгнать ваших ненормальных жильцов, и притом так, что они не вернутся.
— Буду весьма обязан.
Еще раз посмотрев в трубу, «пересчитав голубей», «прикинув», как лучше их выгнать, я вернулся домой. На другой день граф прислал за мной с раннего утра.
— Вывелись птенцы — голубята! — объявил он почти радостно.
Снова пошла в ход труба — кстати, в ней не было даже оптического стеклышка. Выведение птенцов было подтверждено. На другой день была назначена решительная «чистка» графской головы-голубятни.
Заранее договорившись с родственниками графа, я провел в сад трех моих помощников с живыми голубями в руках. Завязав больному глаза, свел и его вниз. По моему знаку один из помощников выпустил голубя — я выстрелил перед лицом больного из пистолета. Затем, достав из кармана заранее подстреленного голубя, сунул ему в руку.
— Один готов, — сказал я. — Если бы я его не застрелил в воздухе, он мог бы вернуться. А теперь — шалишь! Все кончено.
Так повторялось еще два раза. Затем «выскочили» — просто от страха перед выстрелами — и новорожденные голуби.
Потом я позволил больному снять с лица повязку и открыть глаза.
Он собственноручно в моем присутствии закопал трупики бедных птичек под гигантским развесистым дубом в своем парке.
Голова у него оставалась «чистой» в течение нескольких лет, пока суть происходившего не раскрыл ему один близкий знакомый, полагая, что граф излечился навсегда. Узнав истину, тот с криком схватился за голову. Голуби с тех пор «жили» в ней у него до самой смерти. Думаю, средств вторично излечить его уже не было».
В принципе умелый гипнотизер вполне мог проделать такой фокус, который Мессинг объясняет вполне научно: «Просто я опустился до умственных способностей моего больного и средствами, доступными его пониманию, уничтожил его болезнь. Точнее, внушил ему, что он не болен. Человек поверил мне и мог бы оставаться здоровым до самой смерти». Как обычно, телепат изображает себя неизменно удачливым, почти всесильным — если его предприятия и не удаются, то по глупости или неумению других.
А вот еще одна детективная история, изложенная в мемуарах Мессинга и случившаяся будто бы в Варшаве: «У одного лавочника были похищены все его сбережения, что-то около 5000 долларов. Пропали и кое-какие вещи. Делом занялась полиция, но ничего обнаружить не сумела. Воры были мастерами своего дела и никаких следов не оставили. С лавочником жили еще два человека — его брат и взрослая дочь. По совету брата лавочник обратился к скупщикам краденого. Как ни странно, ни одна из похищенных вещей к ним не поступила. Это было настолько непонятно, что они и высказали первыми мысль, что либо похищение совершил вор-«гастролер», на короткое время посетивший Варшаву, либо это дело рук кого-нибудь из домашних.
