Несколько минут спустя дверь раскрылась, и из нее нескончаемой чередой повалили японцы с сумками через плечо и тут же, зажимая уши, заполонили близлежащие улицы, подобно рою насекомых. Едва завидев их, я проворно отступил в сторону и вообще прикинулся случайным прохожим, но лишь только они исчезли из виду и дверь снова закрылась, как я вновь принялся хлопотать у злосчастной кнопки, которая так и не пожелала выбраться из своего убежища. Зато послышались истерические возгласы профессора Бевилаква, по-видимому пытавшегося переорать пронзительный звон.
— Это я! — пытался докричаться до него я. — Дожидаюсь вас внизу!
Вопил я, наверное, все же достаточно громко, во всяком случае, персонал расположенной поодаль аптеки услышал меня и, явно заинтересовавшись, стал приближаться ко мне вместе с посетителями той же аптеки, движимый отчасти любопытством — что же это за диво такое, когда взрослый человек криком пытается что-то втолковать стене дома, — отчасти раздражением, вызванным стремительным отливом потенциальных покупателей. Похоже, им не понравились мои вопли вроде «это я». Закричи я: «это не я», я имел бы все шансы остаться вне зоны их внимания.
Когда сгрудившаяся вокруг меня компания услышала крики профессора, более походившие на призывы о помощи, она, не раздумывая долго, как следует поднажала на дверь, и под предводительством аптекаря небольшой авангард устремился вверх по лестнице, чтобы стать свидетелем примерно той же картины, что и внизу, но интимнее: орущий в трубку профессор Бевилаква. Он все еще или, точнее сказать, уже пребывал в домашнем халате — небольшого роста человек на грани коллапса. И поскольку никто не смог отыскать щиток с пробками, аптекарь столь энергично двинул по звонилке, что та испустила дух. И тут же воцарилась ничем не нарушаемая тишина, народ вернулся к прерванной работе или просто разошелся, я же дожидался у дверей, пока не покажется профессор и поэт, презревший нашу договоренность ради полуденного сна и, как я надеялся, примется рассуждать со мной на тему Мандельштама.
Когда этот абсолютно лысый человечек все же появился, на лице у него застыла столь оскорбленная мина, что мне только и оставалось, что смиренно и безмолвно вышагивать рядом. Ибо любое слово бередило бы рану, ранее мною нанесенную.
— Простите, — заговорил я, но тут же осекся, отметив выражение его глаз. — Вот сюда, прямо.
Это единственная разумная фраза, что пришла мне на ум, и поскольку он все же умудрился понять ее, невзирая на мой чудовищно исковерканный итальянский, я повторял ее при каждом удобном случае. Сюда, прямо. Сюда, прямо. Сюда, прямо. И вот мы оказались перед пивнушкой, откуда доносился гомон голосов. Вытянув шею, профессор опасливо приблизился к входу, тут он очень напомнил мне собаку, желавшую убедиться, не вытурят ли ее оттуда, затем отпрянул, уступая дорогу выходящим посетителям, потом снова приблизился, втянул ноздрями дух, исходивший от поджаренной свинины, однако отобедать здесь не решился. Это своеобразное принюхивание повторилось у дверей еще нескольких заведений весьма различного кулинарного направления, но повсюду — стояли ли мы у входа в китайский, итальянский, португальский или германо-баварский ресторанчик — профессор неизменно отступал, и мы продолжали путь под мое методичное «сюда, прямо». И вот где-то в самый разгар этого блуждания он вдруг остановился и осведомился у меня, где купить нижнее белье. Нижнее белье? Да, но разве не Италия держава нижнего белья и не Рим — его столица?
Мне тут же припомнились бесчисленные лавки, торговавшие именно нижним бельем, виденные мною в Риме в переплетении улочек ниже Испанской лестницы, первоклассно убранные витрины, больше напоминавшие картинные галереи, где, однако, и выбрать было нечего, разве что смехотворные трусы ужасающих расцветок. Что возжелал приобрести этот исследователь Мандельштама?
— Нижнее белье?! — вскричал я, не позабыв возложить руки на причинное место, чтобы враз покончить с неясностью относительно вида пресловутого нижнего белья, которое вознамерился прикупить итальянец.
— Да, да, — согласно закивал профессор Бевилаква.
И мы направились в магазин мужской одежды, где профессор, как я имел возможность лицезреть сквозь витрину, досыта напримерявшись, остановил свой выбор на дюжине трусов, которые велел упаковать, тех самых, что со специфическим уплотнением спереди. Недурное помещение академического гонорара, с радостным удовлетворением подумал я, когда мы возобновили наши скитания по центру города. Время пока что не начавшегося собеседования на тему Мандельштама неуклонно иссякало, когда профессор резко затормозил у какого-то невзрачного ресторанчика и после продолжительного принюхивания решился все же войти внутрь, где нам предложил место у окна весьма приветливый чернокожий метрдотель, представившийся Джеймсом и, как мы впоследствии узнали, прибывший в Германию из Уганды. Впрочем, сразу же было решено поменять этот стол на другой, тот, что поближе к центру зала. А еще немного погодя, когда вошел еще один посетитель, занявший столик в непосредственной близости от нас, мы пересели к дверям, однако по причине жуткого сквозняка вынуждены были вновь сменить место, усевшись за крохотным, под стать кукольному домику, столиком подле клозета. После описанной свистопляски со столиками, продиктованной острейшим желанием исследователя творчества Мандельштама сохранить в добром здравии свое склонное к простуде ухо и вместе с тем избавить себя от пытки созерцать какой-то невинный пейзажик на стене, после того как продемонстрировавший воистину ангельское терпение Джеймс стоически выдержал и замену стульев на более мягкие, мы наконец получили возможность взять в руки меню. Меню изобиловало в первую очередь легкими блюдами из макарон по-итальянски, но в нем присутствовали и фирменные блюда, и, кроме того, рыба в великом изобилии сортов, о коих с присущей скорее владельцу сего заведения, нежели метрдотелю убежденностью не замедлил сообщить нам по-немецки и по-английски Джеймс. После затянувшегося до неприличия перевода и не менее продолжительных дискуссий по поводу в общем-то не особенно длинного меню профессор Бевилаква с озабоченным лицом остановил выбор на жарком из ягненка с горохом и картофелем, хотя нет, жаркого не надо, только картофель и соус, я же — на спагетти с чесноком и оливковым маслом.
— Solo piselli? Только горох? — пытался докричаться я до погруженного в глубокомысленное молчание поэта, но ответа так и не получил.
Профессор Бевилаква, уронив грушевидную главу свою на грудь, похоже, сладко спал. И лишь когда мистер Джеймс поставил подле так и нетронутого стакана с красным вином тарелку с горохом — ровно сотней зеленых горошин, — шарообразная фигура обнаружила признаки некоего движения. Профессор устало взялся за вилку и попытался — тщетно, если я могу взять на себя смелость кратко охарактеризовать его усилия по поглощению пищи — нанизывать одну горошину за другой на зубья вилки, против чего непокорные бобовые отчаянно протестовали, отпрыгивая в разные стороны. Вскоре они изумрудным венчиком окружили тарелку профессора, и любой забредший к нашему столику посетитель вполне мог бы поверить, что тарелку этого сидящего с несчастным видом профессора специально решили столь оригинальным образом украсить, дабы улестить его. Из опасений показаться невоспитанным я не решался притронуться к своим макаронам. Лишь когда профессор принялся толстоватыми пальцами собирать рассыпавшиеся по скатерти горошины, немилосердно давя их, и потом после тщательного визуального изучения отправлять их в рот, я все же решил умилостивить свой отчаянно напоминавший о себе желудок, подцепив на вилку чуточку макарон. Но тут же вынужден был прервать сие действо, поскольку итальянец, с которым я встретился исключительно ради возможности обсудить либретто к опере о Мандельштаме, принялся выплевывать на тарелку отделенную во рту кожицу бобовых от их содержимого, призвав на помощь пальцы для отделения особливо неподатливых частичек кожицы от неба, дабы потом обстоятельно отереть их о край тарелки.
