Отец свистнул, и на гумно вышли все домочадцы и работники, всего человек пятьдесят мужчин, женщин и детей.
— Говорят, что я сегодня ночью затопил поле у первого ясеня, — объяснил отец.
— Поле уже двадцать пять дней как затоплено, — сказал один из стариков.
— Двадцать пять дней, — подтвердили все остальные, мужчины, женщины и дети.
— Наверное, они перепутали с тем полем, что у второго ясеня, — сказал старый скотник, — неместному тут легко ошибиться.
Они ушли, едва сдерживая ярость.
На следующее утро мой отец велел запрячь лошадь в телегу и поехал в город. Он вернулся через три дня, и лицо его было мрачно.
— Рельсы пройдут тут, с этим уже ничего не поделаешь, — сказал он матери.
Из города приехали еще люди, они втыкали деревянные колья между комьями вспаханной, но теперь уже осушенной земли. Рельсы должны были пересечь наше клеверное поле, а потом идти вдоль него параллельно дороге до самой станции Гаццола.
Трамвай поехал бы по ним из большого города до станции Гаццола. Это было бы очень удобно. Но он должен был пройти по земле моего отца, пройти по ней насильно, по-хамски. Если бы у него попросили вежливо, мой отец уступил бы эту землю, и даже без компенсации, он вообще не был противником прогресса. Кто, спрашивается, первым в Боскаччо купил новую двустволку с современным спусковым механизмом, разве не он?
Но делать это так!
Вдоль шоссе цепочки городских вбивали каменные опоры, вкапывали шпалы и привинчивали рельсы. По мере продвижения работ, продвигался и локомотив, за которым тянулись вагоны с материалами. В последних крытых вагонах по ночам спали рабочие.
Пути уже приблизились вплотную к клеверному полю, и вот однажды утром рабочие приступили к вырубке живой изгороди. Мы с отцом сидели у подножия первого ясеня, а с нами сидел Гринго, дворовый пес, которого отец любил, как одного из своих сыновей.
Как только сквозь дыру в изгороди показались лопаты, Гринго припустил к дороге, и появившиеся в проломе люди увидели, что он угрожающе щерится, не давая им пройти.
Первый из них шагнул, и Гринго бросился на него, целя в глотку.
Их там было человек тридцать, не меньше, и все с ломами да лопатами. А нас они не видели из-за ясеня.
Инженер взмахнул палкой.
— Вон отсюда, скотина.
Но Гринго цапнул его за лодыжку, и он с воплем по-валился на землю.
Тогда они накинулись на него всей своей массой, размахивая лопатами. Гринго не сдавал позиций, он истекал кровью, но продолжал кусать, драть лодыжки, цепляться за руки.
Отец кусал себе усы: он вспотел и был бледен как смерть. Стоило ему только свистнуть, и Гринго вернулся бы и остался цел. Но отец не свистнул. Он продолжал смотреть, бледный как смерть, пот заливал ему лоб, а он смотрел и сжимал мой локоть, а я рыдал.
К стволу ясеня отец прислонил ружье, но оно так и осталось там стоять.
Силы оставили Гринго, и теперь он сражался только волей своего духа. Один из городских раскроил ему череп ударом лопаты. Другой вогнал в него лопату, прижав к земле. Гринго коротко заскулил и замер.
Тогда отец встал, взял двустволку под мышку и медленно пошел по направлению к городским.
Когда они увидели, как он подходит, высокий, словно тополь, с остроконечными усами, в широкополой шляпе, короткой куртке, сапогах с гетрами, они подались назад и смотрели на него не отрываясь, сжимая в руках черенки своих орудий.
Мой отец подошел к Гринго, наклонился, взял его за ошейник и потащил за собой как тряпку.
Мы похоронили его у основания дамбы. Я утоптал землю так, что ничего и заметно не было, и отец снял шляпу.
И я тоже снял шляпу.
Трамвай так никогда и не дошел до станции Гаццола. Дело было осенью, река взбухла, она бурлила, желтая от грязи, и однажды ночью прорвала дамбу. Вода затопила поля, всю нижнюю часть наших владений и клеверное поле, и дорога превратилась в озеро.
Тогда работы приостановили, а во избежание опасности затопления в будущем трамвайную линию закончили на Боскаччо, в восьми километрах от нашего дома.
Когда река успокоилась, мы отправились с мужиками заделывать пролом в дамбе. Мы подошли, и отец с силой сжал мой локоть. Дамбу прорвало ровно в том месте, где мы похоронили Гринго.
На многое способна душа собаки!
Это и есть, по моему мнению, чудо Низины. В декорации, реалистически и скрупулезно описанные нотариусом Франческо Луиджи Кампари (а он был человеком великодушным и влюбленным в Низину, но при этом ни за что на свете он не наградил бы Низину горлицами, если бы горлицы и вправду не были бы частью ее фауны), газетный репортер помещает свои новости, и вотуме непонятно, что более достоверно: описание нотариуса или новости, придуманные газетчиком.
Вот он мир Малого мира: длинные прямые дороги, небольшие дома, крашенные красным, желтым или темно-синим, теряются среди виноградников. Августовскими вечерами из-за дамбы встает огромная красная луна, и кажется, она принадлежит совсем иным временам. Человек сидит на кучке гальки у канавы, велосипед прислонен к телеграфному столбу. Человек сворачивает самокрутку. Ты идешь мимо. Он спрашивает, нет ли у тебя спичек. Вы разговариваете. Ты сообщаешь ему, что идешь плясать на деревенский «фестиваль», и он качает головой. Ты говоришь, что там немало красивых девушек, и он опять качает головой.
История третья
Девушки? Никаких девушек. Так, пошуметь в трактире, попеть немножко, это я готов. Но ничего более. У меня уже есть моя девушка, она ждет меня каждый вечер у третьего телеграфного столба по дороге на Фаббриконе.
Мне было четырнадцать. Я возвращался домой на велосипеде по дороге, ведущей на Фаббриконе. Из-за каменного забора на дорогу свешивалась ветка со сливами, и как-то раз я остановился.
Со стороны поля появилась девушка с корзиной в руке, и я ее подозвал. Лет ей было, наверное, девятнадцать, она была намного выше меня и уже совсем взрослая.
— Подсади меня, — сказал я ей.
Она поставила корзинку, и я забрался к ней на спину. Желтых слив на ветке было полным полно, я набрал целый подол своей рубахи.
— Подставь фартук, я насыплю тебе половину, — предложил я девушке, но она сказала, что не надо.
— Ты что, слив не любишь? — спросил я ее.
— Люблю, но могу нарвать их, когда захочу. Это мое дерево, я тут живу, — объяснила она.
Мне было четырнадцать лет, и я все еще носил штаны до колен, но уже работал подручным у строителя и никого не боялся. Она была гораздо выше меня и казалась взрослой женщиной.
— Насмехаешься, значит, — воскликнул я и посмотрел на нее сердито, — если что, я могу тебе и морду набить, дылда.
