Саша-то помнил, что все было как раз наоборот. И с выпивкой он тоже стартовал раньше Леонида на полгода.
— Мам, опять, — укоризненно сказал Саша, постепенно обретая способность говорить и мыслить, — ну сколько можно об одном и том же? Что тебе дался этот Леня? Других неприятностей, что ли, нет?
— Ты знаешь, сынок, этот сон не идет у меня из головы. Держись от него все-таки подальше. Ты с ним переписываешься? Хотя сейчас и позвонить не проблема.
— Редко, так, по праздникам, иногда. В Новый год, на Пасху. У нас ведь теперь и праздники разные.
— Как у него, кстати, дела? — задала вопрос мама, использовав тонкий следовательский прием, когда об одном и том же спрашивают несколько раз, но по-разному.
Саша, посмотрев на бесчувственное тело друга, лежавшее поперек разложенного дивана, понял, что его биомасса находится на узкой грани, отделяющей живую материю от неживой, и сказал совершенную правду, что редко делал в разговоре с матерью:
— Хреново ему, мам.
— Жаль. — Голос матери не мог скрыть удовлетворения. — Будешь с ним разговаривать, передавай от нас привет. Когда ты к нам заедешь?
— Сегодня вечером могу, — сказал Саша, рассматривая в окно незнакомый пейзаж и гадая, где в Москве может стоять ветряная мельница. ВВЦ? А баржи, на которых живут, судя по всему, бомжи? Коломенское? Южный порт? «Быстро меняется облик Москвы, черт бы ее побрал», — с раздражением подумал Саша, рассматривая огромный рекламный щит, на котором голубоглазый петух, подмигивая и ухмыляясь, ел куриные яйца. Периодически над ним вспыхивала надпись на английском: «Четыре яйца в неделю мужчине вполне достаточно».
— Ну, хорошо, мы тебя ждем, до встречи, сынок. Да, вот папа передает тебе привет.
— Пока, — сказал Саша и нажал кнопку отбоя.
Он внимательно осмотрел незнакомую комнату, рационально обставленную простой, без всяких финтифлюшек мебелью. На низком комоде стояло несколько фотографий, на которых были запечатлены некая блондинка с Леней. Они были сняты на фоне пальм, в Венеции на пло — щади Святого Марка, на фоне египетских пирамид и в ресторане, на стенах которого угадывались большие фотографии с автографами. На столе лежала пластинка, запись концерта группы «Питер, Поль & Мэри», из которой торчал клочок полупрозрачной ткани. Саша потянул его и вытащил микроскопические женские трусики. Он тут же с омерзением бросил их и все вспомнил.
Он вспомнил, что он уже не в Москве, а в центре той самой Европы, а за окном не московский пейзаж (хотя и мог бы запросто им быть) — за окном была Заграница, рассадник капитализма, жертвой которого он стал в Москве.
«Мама моя, мама, — в ужасе подумал Саша, — когда и как я вам смогу сказать правду, и какой она будет, эта правда?»
Саша решил осмотреть квартиру, но по дороге обнаружил большой лист бумаги, приколотый канцелярским зажимом к Лениной простыне. На листе толстым фломастером было что-то написано.
Саша прочел начало записки:
— «Не могу больше жить с идиотом!» Лень, тебе письмо! Пляши! — Саша попытался растолкать друга.
Тот зашевелился под простыней, как пробуждающийся осьминог, шевеля сразу всеми конечностями. Совершенно не там, где ожидал Саша, появилась физиономия Лени, который четко произнес:
— Еще пять минут! — и попытался спрятаться в простыне.
— Письмо тебе, говорю! — строго сказал Александр.
— Почему мне?
— Не знаю. Мне почему-то кажется, что это тебе, — повторил Саша, но уже без былой уверенности.
Леня высунул из простыни руку, схватил послание, и рука с листом исчезла под простыней. Послышалось бормотание: «Мне надоело это свинство. Я ухожу, потому что не могу больше жить с идиотом!»
— Действительно, мне! «Твоя последняя выходка…» — затем он умолк, но продолжал экать и мекать, дочитывая письмо до конца.
Потом Леня сел на матрасике, и простыня сползла с него, как с торжественно открываемого бюста «брошенному мужу».
— Что-нибудь случилось? — тревожно и участливо поинтересовался Саша.
Вместо ответа Леня потер лоб и уставился в угол. Саша тоже посмотрел в угол — там ничего не было.
— Слушай, Сань! Ты помнишь, что вчера было?
— Помню, — ответил верный друг не задумываясь, — почти. Пили, что там еще могло быть?
— А потом?
— Потом опять пили.
— Где?
— Везде.
— Так! — Леня продолжал тереть лоб и смотреть в угол. Саша на всякий случай тоже посмотрел туда, но в углу так ничего и не появилось. Вдруг Саша хихикнул, вспомнив еще один эпизод исторической ночи:
— Бабу ты какую-то гонял. Правда, не помню где. Или она тебя гоняла, — задумался Александр, мучительно восстанавливая в памяти последовательность неясных образов. — То ли в Москве, то ли в самолете, то ли здесь уже? Точно! — обрадованно воскликнул Саша, вспомнив. — Она орала на тебя сильно. И выгнала потом.
— Выгнала? — ужаснулся Леня. — Но я же здесь, — удивленно оглядел он комнату.
— Вот то-то и оно, — развел руками Саша. — А кто это была?
— Это была моя жена, — драматическим шепотом произнес Леня и перевел туманный взгляд на Сашу, — а это, — помахал он запиской, — последнее прости!
— Может, вернется еще? — с тихой надеждой молвил Саша.
— Нет, не вернется. Я ей уже во где, — ответил Леня и показал, где именно он своей жене.
Повисла тягостная пауза, которую прервал Саша:
— Мент родился!
— Чего? — не понял Леня.
— Я говорю, тихий ангел пролетел, — пояснил Саша.
— Не знаю, как там ангел, а уж я пролетел — это точно! — Леня тряхнул головой. — Так! Надо жить, мы еще увидим небо в алмазах! Посмотри в холодильнике, может, осталось, чем подлечиться…
— Я не знаю, где это. Я здесь первый раз, — скромно сказал Саша.
— Ах да! — Леня встал, поплелся на кухню и достал из холодильника початую бутылку «Абсолюта».
Саша подал ему два первых попавшихся под руку стакана. Леня налил по полстакана, протянул Саше.
— За что? — деловито осведомился Александр.
— А так, — махнул рукой Леонид.
— Не, так нельзя. Давай за новую жизнь, а?!
— За новую жизнь! — как эхо, невесело отозвался Леня.
— Бог ты мой! «Абсолют»! С утра! Стаканами! Хорошо! — скривился Саша, но замахнул как миленький.
— А куда денешься? — философски спросил Леня и тоже замахнул. Замычал, зажмурился, мотнул головой, ударился об угол холодильника и открыл глаза. Это был уже другой человек.
— Лень, а тебе не кажется, что вон тот петух…
— Какой петух? — отозвался друг, хрустя крекером.
