Море, солнце и лень, рожденная от них. Кругом лежат полуголые тела. Она лежит рядом со мной. У нее красивое, уже загорелое тело. Она смотрит куда-то, и я тоже поворачиваюсь. Один из местных парней — красивый, загорелый, мускулистый — собирается показать опасный трюк. Чтобы с набережной попасть на пляж, необходимо спуститься по бетонным ступеням, потом идти метра два по прямой бетонной площадке и опять спуститься по ступенькам вниз. Парень должен был разогнаться на бетонной площадке и умудриться прыгнуть так, чтобы не только миновать ступеньки, но и в момент вхождения в воду поймать волну, иначе глубины воды не хватит для погашения его скорости. Я смотрю на этого парня с ужасом. Всегда боялся таких упражнений.
— Ты когда-нибудь видела такого чудака? — спрашиваю я ее, не отводя взгляда от загорелого парня.
— Ты ничего не понимаешь, — говорит она взволнованным голосом. — Он должен поймать момент, когда волна закроет нижнюю ступеньку.
— Он не сможет, — злюсь я, — там даже нет места, чтобы как следует разогнаться!
Парень как будто ждал моих слов. Он делает резкий рывок, сильно отталкивается от бетонной площадки, долго, очень долго и красиво, как птица, парит в воздухе и пластично, как рыба, входит в волну. Со всех сторон звучат возгласы восхищения.
— Это возможно, но не для тебя, — бросает она мне и снова отворачивается.
Я оскорблен до глубины души. Встаю, поднимаюсь по ступенькам на прямой отрезок бетонной дорожки, поворачиваюсь и… понимаю, что я этого никогда, никогда не сделаю. Мне страшно, очень страшно. Я смотрю на нее. Она приподнимается и смотрит на меня. Нет, я не прыгну! Я не сумасшедший. Она, как будто читая мои мысли, отворачивается и снова ложится на горячий песок. Я начинаю ненавидеть ее, это море, того парня, который, может быть, не знает и сотой доли того, что знаю, что умею я, но это никого не волнует. И ее в первую очередь. Я ненавижу себя, неумеху и труса. Я уже на самом краю бетонной площадки. Дальше надо спуститься по ступеням и тем самым признать свое полное поражение. И вдруг какое-то новое «я» — сильное, волевое, совсем мне незнакомое командует: «Не бойся, прыгай!» Я, не задумываясь, резко поворачиваюсь, иду назад, до конца площадки, снова разворачиваюсь и, разгоняясь, прыгаю вперед, в неизвестность… Уже в воздухе соображаю, что не посмотрел на волны, и инстинктивно закрываю голову рукой. Это меня и спасает. В тот момент глубина волны была не больше метра. Я сильно ударяюсь рукой о ступеньку и, быстро соображая, что отделался лишь царапиной, ловко притворяюсь, что потерял сознание. Волны уносят меня в море. Я закрываю глаза и считаю секунды: раз, два, три… Страх уже позади. Я чувствую себя совершенно иным: сильным, отважным. Когда уже люди с пляжа бросаются меня спасать, я встаю на ноги и хитро улыбаюсь. Мои спасатели громко ругаются. Она смотрит на меня с восхищением.
Громкоговоритель будто бы силой стремится затащить меня в самолет. Уже в который раз звучит мое имя с требованием срочно пройти на посадку. Ее все нет. Я не знаю, что делать. Я волнуюсь и волнуюсь очень сильно. Вот-вот я сделаю какую-то глупость и потом… Вдруг меня осенило, я подхожу к девушке, работающей в справочном бюро, и говорю:
— Кто искал пассажирку из города… ну эту Вибе Алла. Ведь кто-то ее искал, где он?
Она поднимает ко мне свое красивое лицо и заявляет удивленным голосом:
— Тот мужчина стоял около вас. Они уже давно уехали…
— А разве… разве она подошла?
— Подошла, конечно.
Когда мы взлетели, уже начинались сумерки. Дождик все еще шел. Небо было закрыто тучами. Через полтора часа наш самолет был захвачен грозой. То слева, то справа сверкали молнии, рассекая темноту и тучи. Грохот стоял оглушительный, самолет, как ворону с подбитым крылом, мотало в разные стороны. В салоне царила паника. Лицо стюардессы было белее мела.
Но мне не было страшно. Воспоминания нахлынули на меня, и ничего: ни грохот, ни молнии, ни смерть — не имело для меня значения. Двадцать лет, целых двадцать лет передо мной стояли ее глаза. А сегодня я не смог ее узнать. Не смог узнать, потому что та волшебная, синеглазая девушка больше не существовала. Вернее, она была, существовала, но только в памяти долговязого, мечтательного юноши семнадцати лет. В моих воспоминаниях.
Юность. Как чудесно все было: это море, это солнце, эти синие глаза.
«КЛЯНУСЬ, ЭТО ЛЮБОВЬ БЫЛА…»
Дом был огромный, и там жило много людей. Одним боком он упирался в большую шумную улицу. С другой стороны находился такой же огромный двор, где росло множество деревьев. Рядом с домом стояло много других зданий, но этот дом был особый. Там жили чужие — молодые парни и девушки, приехавшие в этот большой и загадочный город в надежде найти работу и устроить свою жизнь. Город нуждался в их работе, но не любил их. Они были чужаками, не похожими на местных: по-другому говорили, по-другому думали, по-другому смеялись и плакали. Они не понимали и поэтому боялись большого города. Будущее этих парней и девушек было в неизвестности. Город заманивал их своими соблазнами и пороками, опасностями и развлечениями. Не было рядом родных и близких, способных предостеречь молодых от вечных глупостей, которые так любят делать молодые люди и которые навсегда остаются как память о прошедшей молодости. За каждую ошибку город сурово наказывал. Нередко они теряли работу и были вынуждены покинуть город вместе с надеждами на хорошую жизнь. Все это сильно сказывалось на жителях дома. Жизнь заставила их рано повзрослеть и по-взрослому, то есть с опаской, относиться ко всему миру. Они привыкли много работать, много терпеть и долго ждать…
Но были дни, когда большой дом преображался, его жители позволяли себе полностью расслабиться и предаться радостям и развлечениям. Эта радость порой принимала такие буйные формы, что вызывала непонимание и тревогу жителей соседних домов. Она была похожа на бурный горный поток, который, наконец, прорвал дамбу и, сокрушая все вокруг, стремится вниз к свободе. В дни праздников дом напоминал громадный улей, а его жители — участников языческих ритуалов, где уже не было правил и приличий, барьеров и границ. Праздник продолжался всю ночь. Всю ночь орали, пели, пили и танцевали, гремела то здесь, то там музыка, разбивались окна и бутылки. Только утром страсти утихали, и в доме воцарялась необычная, странная тишина.
Он жил на шестом этаже. Ему было тридцать Два. Большинство жителей этого дома были моложе его на шесть-семь лет, и он чувствовал себя еще более одиноким, чем другие. Ему было стыдно, что он, уже взрослый человек, так же беден, беспомощен и, по сути дела, обречен на постоянную борьбу за кусок хлеба, как и все остальные молодые жители дома. А было время, когда его считали очень способным, даже талантливым. Но теперь… его дела шли просто отвратительно. Он остался без денег, его работой были недовольны. От частого голодания у него начал болеть желудок. Он уже почти месяц не мог нормально выспаться. Он боялся, что не сможет больше терпеть, и тогда…
В ту ночь, поддаваясь всеобщему сумасшествию, он надеялся, что, растворяясь в толпе празднующих, сможет забыться и тем самым хоть немножко расслабиться, хоть немножко отдохнуть. Вначале казалось, что это ему удастся. Но в самый разгар ночи, когда музыка гремела так, что лопались перепонки в ушах, и рядом не было ни одной трезвой души, вдруг ни с того ни с сего на него напала такая жуткая и жгучая тоска, что он встал и ушел, чтобы при всех не заплакать. Он пошел в свою комнату. Там сидел его сосед по комнате, молодой парень двадцати трех лет. С ним была какая-то девица. Они его явно не ждали и напряженно смотрели на него. Он, быстро оценив ситуацию, взял ключи от соседней комнаты (соседи уехали к родителям) и направился туда. Было часа три ночи, но уснуть он долго не мог. Снова желудок давал о себе знать, громкая музыка, крики и вопли мешали не меньше. Около шести утра кто-то даже стучался в дверь, но ему было лень открыть. Праздник кончился, и с ним вместе исчезла надежда, что именно сегодня, сейчас произойдет что-то такое, чего он ждал так долго, о чем мечтал и надеялся, понимая при этом, как наивно было ожидать чего-то хорошего и необыкновенного в городе, где его мало кто знал и никто не любил.
