Она не стала ждать, пока я поднимусь, а схватила меня, как тюфяк, и поставила на ноги. Потом, взяв под руку, спустила по ступеням каретного сарая, протащила через двор. Мои ступни едва касались земли. Она заволокла меня в теплую кухню через дверь, которая никогда не запиралась. Прижав палец к губам, подтолкнула к лестнице и кивком указала наверх: «Теперь иди».
Ступени сильно скрипели. Не успела я сделать и десяти шагов, как внизу открылась дверь, а матушка приглушенно вздохнула.
Из темноты раздался голос господина:
– Кто это? Кто там?
По стенам заметался свет фонаря. Матушка не шевелилась.
– Шарлотта? – Он казался абсолютно спокойным. – Что ты здесь делаешь?
За его спиной матушка подала мне знак, чтобы я прижалась к ступеням.
– Ничего, господин Гримке. Ничего, сэр.
– Должна быть причина твоего присутствия в доме в этот час. Если не хочешь неприятностей, объяснись сейчас же.
Он говорил довольно мягко.
Матушка стояла, словно язык проглотив. Господин Гримке всегда так на нее действовал. Будь на его месте госпожа, матушка уже бы выпалила три-четыре фразы. Ну скажи, что Подарочек заболела и ты собиралась навестить ее. Скажи, что тебя прислала Тетка за лекарством для Снежка. Скажи, что не можешь уснуть, беспокоишься о пасхальных нарядах – как они будут сидеть утром. Скажи, что ходишь во сне. Скажи хоть что-нибудь.
Матушка раздумывала слишком долго, и вот из комнаты вышла госпожа, я заметила, что у нее сбился ночной чепец.
Есть такие узелки в судьбе, которые никак не развязать, и вот один из самых сложных – ночь, когда провинилась я, а поймали матушку.
Я могла бы обнаружить себя, признаться, сказать, что виновата, но продолжала, затаившись, сидеть на ступенях.
Госпожа спросила:
– Так это ты воришка, Шарлотта? Пришла за чем-то еще? Значит, бродишь здесь по ночам?
Госпожа разбудила Синди, велела привести Тетку и зажечь два фонаря, чтобы обыскать матушкину комнату.
– Да, мэм. Да, мэм, – залепетала довольная Синди.
Господин Гримке зарычал, будто наступил на собачью кучу. Ох уж эти хлопоты с женщинами и рабами! Забрав свой фонарь, он отправился спать.
Я на расстоянии шла за матушкой и остальными, повторяя слова, которые не положено знать десятилетке. Ругаться я научилась в конюшне, слушая, как Сейб поет лошадям. «Тьфу, черт бы вас побрал, проклятые белые!» Я уговаривала себя признаться госпоже в том, что произошло. «Я ушла со своего места у двери мисс Сары и пробралась в старую комнату. А матушка привела меня обратно в дом».
Робко заглянув в нашу каморку, я увидела, что с кровати сорваны все одеяла, умывальный таз перевернут, а мешок из рогожи вывернут наизнанку и повсюду валяются клочки шерсти и тканей. Тетка поворачивала шкив, чтобы опустить раму с лоскутным одеялом, его верхние края не были обработаны, отовсюду торчали концы ярких нитей.
Меня в дверном проеме не замечал никто, кроме матушки, взор которой всегда обращен в мою сторону. Веки ее опустились, и она долго не открывала глаз.
Колесики шкива запели, и рама медленно опустилась под скрипучую музыку. К верху незаконченного лоскутного одеяла была приторочена ярко-зеленая ткань.
* * *
Первая моя мысль: как красиво. На каждой складочке играл свет от фонаря. Я, Тетка и госпожа уставились на ткань с таким видом, будто она нам приснилась.
Потом госпожа долго распространялась о том, насколько трудно ей будет карать рабыню, которой доверяла, но выбора нет.
– Твое наказание откладывается до понедельника, – сообщила она матушке, – завтра Пасха, и я не хочу портить праздник. Ты не будешь наказана вне дома, и скажи за это спасибо, но не сомневайся, что получишь по заслугам.
Госпожа не произнесла слов «работный дом», сказала «вне дома», но мы ее поняли. По крайней мере, матушку не отошлют в тот кошмар.
Госпожа наконец повернулась ко мне, она не спросила, что я здесь делаю, и не отослала меня к комнате мисс Сары, сказала лишь:
– Можешь остаться с матерью до ее наказания в понедельник. Хочу, чтобы у нее было какое-то утешение. Не такая уж я бесчувственная.
Долго той ночью я изливала матушке свою печаль и раскаяние. Она гладила меня по плечам и говорила, что не злится. Повторяла, что ни в коем случае мне нельзя было отлучаться из дома, но она не сердится.
Я уже почти заснула, когда услышала:
– Надо было вшить зеленый шелк внутрь одеяла, и его никогда бы не нашли. Мне не жаль, что я украла, жаль только, что меня поймали.
– Зачем ты его взяла?
– Затем, – ответила она. – Затем, что могла.
Слова запали мне в душу. Матушке не нужна была эта тряпка, ей хотелось показать свое неповиновение. Не в ее власти получить свободу или двинуть госпожу тростью по затылку, но она могла украсть хозяйский шелк. Человек бунтует любыми способами.
Сара
В день Пасхи мы, Гримке, ехали в экипажах в епископальную церковь Святого Филипа по Митинг-стрит, обсаженную с двух сторон индийской мелией. Я просила отца взять меня с собой в открытую двуколку, но этой привилегией успели воспользоваться Томас и Фредерик, а мне остался душный экипаж с мамой. Воздух еле просачивался сквозь узкие прорези, выполнявшие роль окошек. Прижавшись лицом к щели, я любовалась великолепием пролетавшего мимо Чарльстона – нарядные особняки с просторными верандами, ящики с цветами на балкончиках выстроившихся в ряд домов, подстриженные тропические деревья – олеандр, гибискус, бугенвиллея.
– Сара, полагаю, ты готова дать свои первые уроки, – сказала мама.
Недавно я стала учительницей в воскресной школе для цветных. Один урок там вели девочки от тринадцати лет и старше, но мама упросила преподобного Холла сделать для меня исключение. В кои-то веки ее властная натура была мне на руку.
Из окна резко пахло бирючиной, я повернулась к матери:
– …Да… я оч-чень много занималась.
– …Оч-чень много, – передразнила меня Мэри, выпучив глаза и гримасничая.
Бен захихикал.
У моей сестры всегда была наготове какая-нибудь пакость. В последнее время я стала меньше запинаться и не позволяла ей сбивать себя с толку. Я стремилась сделать что-то полезное, и если заикнусь на уроке, то так тому и быть. Сейчас меня больше беспокоило, что придется вести занятие на пару с Мэри.
Экипажи подъезжали к рынку, где по тротуарам разгуливали толпы негров и мулатов. Воскресенье – единственный выходной у рабов, и они заполоняли оживленные улицы. Большинство отправлялось в церкви хозяев, где им надлежало сидеть на галерее. Однако и в будни на улицах было полно рабов: они выполняли господские распоряжения, наведывались на рынок, доставляли письма и приглашения на чай и обед. Некоторые трудились по найму, ходили на работу и с работы. У них почти не оставалось времени, чтобы заводить знакомства, и тем не менее они нередко собирались на углах улиц, на причалах или у винных погребков. Газета «Чарльстон меркьюри» выступала против «безнадзорной толпы» и требовала принять меры, но отец говорил, что, если у раба есть пропуск и рабочий жетон, его присутствие абсолютно законно.
