Виктор с раннего детства привык к обществу экспрессивных людей. Мать была молодой, хорошенькой, отец постоянно касался ее, обнимал, целовал. Он никогда не видел, чтобы его родители пользовались стульями, – они сидели только на диване, держась за руки. Погружаясь в прошлое (он вспоминал его, репетируя, что говорить психиатру), Виктор не мог представить родителей поодиночке или вспомнить времена, когда был наедине с матерью, хотя такие случаи наверняка бывали, например, после школы, до возвращения отца с работы. Насколько он помнил, они никогда не ссорились. Были добрыми, любящими родителями, и если мать всегда оказывала предпочтение мужу перед сыном – первым подавала ему еду за столом, приберегала для него лакомые кусочки в голодное послевоенное время, – Виктор сказал бы психиатру, что ничего иного не ожидал, так как отец был старше, больше, сильнее его.
Друзей у родителей было мало, и почти единственными гостями в доме были родственники. Родители были друг для друга всем, спаянными в некоем исключительном сочетании дружбы, преданности и секса. Мать Виктора отвечала на все его вопросы о сексе смело и подробно. Поэтому к пяти годам он знал, откуда берутся дети, знал, что родители продолжают делать то, от чего появляются дети; мужчина вводит свой член в лоно женщины, даже если они не хотят детей, потому что это хорошо, и, по словам отца, мужчины и женщины для того и существуют. Отец чертил для него схемы – собственно, даже не чертил, калькировал с книги, что слегка разочаровывало Виктора, – и отвечал на вопросы, на которые мать не могла или не хотела ответить, например, что такое поллюции и как ощущается желание делать то, от чего появляются (или не появляются) дети.
Однако, несмотря на это, Виктор никогда не связывал секс с родителями. Однажды в шестилетнем возрасте он встал, чтобы пойти в туалет, и, когда проходил мимо двери их спальни, услышал стоны матери: «Не надо, не надо! О, нет, нет, нет!», а потом она низко завыла, словно животное. Но ведь перед тем, как лечь в постель, мать выглядела такой счастливой! У него в ушах все продолжал звучать этот вой, а он вспоминал ее негромкие серебристые смешки, уклончивую улыбку отца, руку, гладящую его затылок. Виктор совершенно не боялся родителей, но боялся войти в эту комнату. И все-таки, собравшись с духом, подергал ручку двери. Дверь была заперта.
Наутро, проснувшись, Виктор первым делом услышал пение матери. Она напевала популярную песенку того времени: «Песочный человечек, принеси мне сновиденье»[4]. Там была такая строка: «Скажи, что мои одинокие ночи уже позади». Она вошла в спальню сына, все еще смеясь каким-то словам отца, поцеловала сына, сказала, что день замечательный, и отдернула шторы, чтобы впустить солнечный свет. Поэтому он понял, что у нее все хорошо и ей было не больно, а радостно. Даже подумал, не приснилось ли ему то, что он слышал, не принес ли Песочный человечек ему это сновиденье, как в песне. Эта история до сих пор озадачивала его. Разумеется, он больше никогда не подслушивал у той двери и крайне изумился, когда больше двадцати с лишним лет услышал, как отец кому-то рассказывал, каким несносным он был в раннем детстве – отец назвал его «язвой»: вечно бродил ночами по дому, и однажды его нашли крепко спящим на пороге их спальни.
Ночью перед своим седьмым днем рождения он видел, как они этим занимаются. Впоследствии прочел в каком-то журнале – возможно, в «Ридерз дайджест», – что у психиатров это называется «первосцена», а в другой статье, что семь лет считаются началом возраста разума, то есть ты уже понимаешь, что делаешь, и несешь за это ответственность. То была ночь перед его днем рождения. Он знал, что родители купили ему подарок, где-то спрятали, и бессовестно искал его. То же самое было в сочельник. Он пошел искать подарки и думал, что они об этом догадываются и слегка наслаждаются его любопытством, подыгрывают ему и прячут подарки в неожиданных местах.
Виктору хотелось кошку или собаку, но он сомневался, что их получит. В крайнем случае надеялся на кролика. Ему туманно обещали «зверушку». Он поднялся с кровати в половине девятого, потому что никак не мог заснуть, и спустился вниз искать подарок. Телевидения тогда не было, а если и было, у них не было телевизора. Родители по вечерам включали радио. Из гостиной доносилась негромкая музыка. Он очень тихо открыл дверь, чтобы проверить, достаточно ли они заняты, чтобы не заметить, что он не спит. Заняты они были достаточно. Отец в рубашке, но без брюк, поднимался и опускался на матери, лежавшей на диване, застланном коричневым бархатом, задрав ей юбку и расстегнув блузку.
Мальчик завороженно остановился в дверях. Сперва его поразили издаваемые звуки, какое-то сосущее чавканье, пыхтенье отца, протяжные вздохи и отрывистые вскрики матери. Но потом он не смог отвести глаз от их движений – метания матери из стороны в сторону, подскакивания и опускания отца. И в этот момент он понял, что не смог бы их побеспокоить. Годы спустя, когда Виктор думал об этом, он пришел к выводу, что даже выстрел из дробовика не отвлек бы его родителей от этого странного занятия.
Тогда он повернулся и вышел. В кухню. Ему хотелось конфет или печенья, хотя это и запрещалось после того, как он почистил зубы. Но, несмотря на это, ему было необходимо съесть чего-нибудь сладкого для утешения. У них был маленький холодильник, но сладостей в нем не держали. Кладовая представляла собой большой встроенный шкаф с каменным полом, с окошком на двери, затянутым проволочной сеткой, и пустотелым кирпичом снаружи. Дотянуться до дверной ручки Виктор еще не мог, но дверь была закрыта неплотно. Виктор взялся за край и открыл ее.
Громадный панцирь. Голова с пустыми и безжизненными глазами, к тому же чудище перебирало толстыми уродливыми лапами. И все это прямо перед лицом мальчика. Виктор закричал. Закрыл лицо, глаза, уши и с криком стал кататься по полу. Отец и мать прекратили свое занятие, потому что услышали его, и прибежали, на ходу застегивая одежду. Мать подняла Виктора на руки и раз за разом задавала всего один вопрос: почему? Немного погодя он понял, что с ним произошло, и принял объяснения. Это был рождественский подарок, оставленный на ночь в ящике на полу кладовой, но мальчик не заметил ни ящика, ни соломы, ни проволочной сетки. Только черепаху. Разумеется, ее отдали Макферсонам, которые жили дальше по улице.
Вон он, дом Макферсонов, пятый от этого. Может быть, они еще живы, однако эта тварь, которую он мысленно назвал по имени только один раз, и даже сейчас боялся произнести это слово, наверняка сдохла. Возможно, миссис Макферсон сейчас наблюдает за ним из окна. Что мать сказала о нем соседям? Скрыть она никак не могла. Несколько дней газеты много писали о его преступлениях, потом все повторилось опять, когда начался суд. Дженнеру стало любопытно, очень ли ее это беспокоило. В конце концов, это его, не отца, отняли у нее и посадили в тюрьму.
Виктор прислонился к створкам ворот. Позади них, за боковой калиткой, был мощеный солнечный дворик, где мать выращивала помидоры в горшках, и одно из окон или в данном случае решетка, открывающаяся на дворик из кладовой, где эта… тварь находилась в ящике за проволочной сеткой. Ему впервые пришло на ум, что только очень неаккуратная хозяйка могла бы поместить на ночь в кладовую такое чудище, и почему-то вздрогнул. Не открой он тогда дверь в кладовку, вполне вероятно, его жизнь сложилась бы по-другому, хотя это и сомнительно.
