Неподвижность кажется неестественной и требует контроля. Запретив себе шевелиться, ты чувствуешь свое тело большим, неуклюжим и лишним. Сейчас в нем много бесполезного, практически — все. Поэтому тебе и не жалко от него избавиться. Догадываясь о своей судьбе, оно отчаянно сопротивляется. Сперва чешется нос, потом спина, наконец хочется скосить глаза на молодую соседку. Но ты не сдаешься, показывая, кто кому хозяин, и все проходит.
Добившись своего, с удовлетворением, но и испугом замечаешь, что забыл, как лежат твои руки, да и твои ли они еще. Потом тревога сменяется облегчением от того, что не надо следить за оставшимися без работы мускулами. Как медведь в берлоге, тело замирает в бездействии, оставив в дозоре грудную клетку. Но дыхание не требует усилий — они нужны лишь для того, чтобы его остановить.
Беспрестанная работа легких соединяет живое с миром. То наполняя тело, то покидая его, воздух играет с нами в игру, не слишком отличающуюся от любви, — если, конечно, не считать ее бесконечности. Размеренная исправность метронома обеспечивает бесплатным ритмом, сопровождающим нас от первого вздоха до последнего. Когда телу не остается ничего другого, дыхание обретает смысл, открывая свою тайную цель. Связывая нас с Вселенной, оно иллюстрирует главный урок буддизма: ты и она едины.
Отдельное существование — фикция, которую растворяет бесспорная мерность дыхания. Забытое тело уже не может заявить о своих правах. Нам нечем ощущать границу между собой и другими ведь теперь ее нельзя увидеть, услышать, ощупать, почуять, вкусить.
Ее бы не было вовсе, если б не сознание. В пустоте, бывшей когда-то тобою, гулко бьются мысли, от которых предстоит избавиться. Вспомнив о них, ты тут же берешься за дело, и тут тебя огорошивает вопрос: закрыл ли ты окно в машине? И не замочит ли дождь обивку? От этой суетливой заботы все достигнутое рушится, и пролог надо начинать сначала.
В среднем каждые десять секунд в голову приходят две мысли, обычно — плохие. Жалея об упущенных возможностях, большую часть отведенного нам срока мы живем в прошлом, меньшую — в будущем, рассчитывая им поживиться. На настоящее остаются мгновения, заполненные не мыслями, а ощущениями — например, в бане. Буддизм пытается растянуть эти секунды, заполнив ими жизнь или сколько получится.
То, что остается от нас, когда мы ничего не делаем и ни о чем не думаем, и есть будда. Именно так, с маленькой буквы, потому что это — не имя, а состояние: отсутствие себя.
Труд отречения приводит к пустоте, но в ней, как в зеркале или луже, отражается весь мир, если он, мир, конечно, существует.
Хорошо еще, что над этим — центральным для любой метафизики — вопросом уже некому ломать голову. Уклоняясь от философских проблем, буддизм устраняет не объект, а субъект, попутно защищая нас от страдания. Окружающее становится безопасным, теряя того, на кого оно может обрушиться.
Говорят, что медитация положительно влияет на организм, делая его счастливым. Но цель этого упражнения не в последствиях, а в нем самом: оно позволяет быть и не быть сразу. Безумие этой альтернативы не укладывается в голове — и не надо. Буддизм ведь не обещал сделать нас умнее, или, тем паче, лучше. Как зарядка, он лишен интеллектуального и нравственного измерения. Не ставя перед собой высоких целей, он и нас освобождает от них. Достаточно того, что, избавляя от тоски по прошлому и страха перед будущим, буддизм дает хоть по воскресеньям передышку от выматывающей погони за тем, чего уже и еще нет.
Приехав из монастыря, я разочаровал друзей, ждавших перемен. Их надежды были напрасными и страхи преувеличенными. Дело в том, что буддизм, в отличие от других религий, не требует жертв. Зная, что все — буддисты, он спокойно ждет, когда мы об этом догадаемся.
Крейцерова соната
— Как в России с гомосексуализмом?
— У нас за это сажают.
— А за геморрой у вас не сажают?
Из Довлатова
Все человеческое в Америке жмется к Востоку, а бесчеловечное — к Западу. Там уже если каньон, то гранд (вместо оперы). Восточное побережье более прирученное: чем дольше топчется белый человек по Америке, тем больше она напоминает ему дом. Эти края так и называются: не Новый Свет, а Новая, причем — не очень, Англия.
У северной оконечности мыса, который будет назван Тресковым, пассажиры корабля «Мэйфлауэр» в 1620 году впервые ступили на землю континента, который уже назывался Америкой. Здесь и вырос город Провинстаун.
На первый взгляд, он напоминает сдавшуюся погоде беломорскую деревню. Застенчивую элегантность Провинстауна определяет та нежная гамма упадка, что не терпит ничего кричащего, кроме чаек.
Знаменитым Провинстаун делает его население — потомственные португальские рыбаки, художники-реалисты, охотящиеся за люминесцирующим пейзажем, писатели, считающие, что им поможет весьма относительное одиночество, но прежде всего — сторонники однополой любви обоего пола. Если Провинстаун и не тянет на гомосексуальную столицу Америки, то только потому, что он предпочитает быть ее голубой провинцией.
Ясно, что приезжать сюда с женой бестактно, как в Тулу со своим самоваром (геи сказали бы — с кофейником). Но все равно это делаю, чтобы кто чего не подумал. Хотя я понимаю, что опасения мои преувеличены.
— Где тебе, — говорит та же жена по тому же поводу.
Среди дам гомосексуалисты славятся вкусом и умением беспрекословно ходить по магазинам. С мужчинами сложнее. С одной стороны, гомосексуальная часть Америки разделяет со мной все увлечения, кроме главного. По эту сторону океана никто лучше не разбирается в кулинарии, путешествиях или театре. С другой стороны, гомосексуалисты будят во мне непреодолимое чувство вины за то, что я говорю «они». Сам ведь я не люблю, когда мне, пусть даже с самыми лучшими намерениями, напоминают, что я — еврей, или — русский. Я предпочитаю, чтобы меня узнавали не по национальности, а по имени, и считали за человека ни на кого не похожего, отвечающего только за свои грехи.
Я не боюсь гомосексуалистов. Я боюсь их обидеть. Но и это, как всякое обобщение, — форма расизма. И я не знаю, как от нее избавиться, потому что гомосексуализм играет непомерную роль в обычной американской жизни, никак ее при этом не задевая. В конце концов, гомосексуалисты составляют не больше двух-трех процентов страны. Меньше в Америке только атеистов. И все же однополая любовь вынуждает нас определить свое отношение к страсти, до которой нам нет никакого дела. Глядя на знакомых, вы же не думаете о том, что они делают в спальне. Получается, что наша любовь личное дело, а их — нет.
Дело в том, что они — другие. Самим своим существованием они бросают вызов остальным. Их инакость — цена, заплаченная за освобождение. Мы — рабы безразличной природы, которая равнодушно гонит свою программу через поколения. Исчерпывая нашу роль эстафетой, она не потрудилась указать цель. Только направление. Разоблачая природу, Шопенгауэр говорил: «Если мы не видим в жизни смысла, то он не откроется и нашим детям» (у него их, впрочем, и не было). Толстой, чувствуя, что нас загнали в ловушку, в «Крейцеровой сонате» предложил прекратить деторождение, завершив собою историю. Уступая гениям в радикализме, гомосексуализм, не желая расписываться за все человечество, позволяет его малой части игнорировать биологическую природу будущего, заменив его пристальным вниманием к настоящему.
