— Однажды я был в отеле «Кавано» и видел вас за прилавком.
— О да, понимаю.
Вначале она просто удивилась его осведомленности. Тед не только знал, чем она занимается. Ему было известно и где именно находится ее магазин. Затем возник еще один вопрос: что он делал в отеле? И наконец Элизабет разозлилась на себя за то, что до сих пор оставалась такой наивной.
Сколько тайных прелюбодеяний совершалось за стенами отеля в анонимных, стандартно обставленных апартаментах! Чем еще, скажите на милость, мог заниматься в отеле среди бела дня привлекательный мужчина? Магазин открывался довольно поздно и закрывался относительно рано, значит, он действительно был в отеле днем. Конечно, он мог обедать в ресторане «Кавано», но в городе полно других мест, где можно поесть так же вкусно и за меньшую сумму. Скорее всего Рэндольф приходил в отель, чтобы утолить голод, не имевший никакого отношения к желудку.
— До того как я узнал название вашего магазина, я постоянно задавался вопросом: что может означать ваш товарный знак?
— Идея принадлежит моей сестре, — с отсутствующим видом сообщила Элизабет.
Она мучилась вопросом: была та дама, с которой Тед проводил время, профессионалкой или «порядочной женщиной» — матерью семейства, которой выпало несчастье полюбить не того мужчину? А может, с ним была деловая женщина, уставшая от работы, которой секс помогал снять стресс?
Но какое ей до этого дело? Уязвленная собственным любопытством, Элизабет сказала:
— В следующий раз, когда будете в «Кавано», заскочите поболтать.
— Спасибо, непременно зайду. Я, может быть, даже что-нибудь куплю. Ваш товар выглядит… занимательно.
Что это? Игра света и тени или он на самом деле снова опустил взгляд на ее грудь?
— Ну… Еще раз большое спасибо за то, что сняли меня с дерева.
— Я был рад помочь.
И вновь его слова вызвали у нее странный отклик: словно внутри поднялась горячая волна. Поэтому ответ ее прозвучал слишком сухо:
— Спокойной ночи, мистер Рэндольф.
— Спокойной ночи, Элизабет.
Тед сделал это нарочно: назвал ее по имени после того, как она назвала его мистером Рэндольфом. Кивнув, Элизабет быстро пошла к себе в дом. Возле злополучного дерева она подобрала туфли, но не остановилась, чтобы надеть их. Только закрыв за собой дверь, она вздохнула с облегчением. Однако тут же ей снова пришлось взять себя в руки: она услышала, как с другой стороны, с парадного входа, вбежали дети.
— Мама! Ты здесь?
— Да.
Элизабет оставила туфли в крохотной прихожей перед кухней, а сама пошла к холодильнику. Слава богу, миссис Алдер вынула из морозильника упаковку куриного фарша.
— Что на ужин? — спросила Мэган, заходя на кухню.
— Гамбургеры.
— Можно мне на этот раз разжечь мангал?
— Нет. Сегодня я поджарю мясо на сковороде.
— Мама, но ведь получается куда вкуснее, когда ты готовишь мясо во дворе.
— Сегодня я не собираюсь устраивать барбекю.
— Но почему?!
Господи, когда-нибудь Мэтт доведет ее своими вопросами.
— Потому что не хочу! А теперь иди помой руки и возвращайся за стол.
Дети выскользнули из кухни, недовольно бормоча себе под нос. Элизабет и сама была бы не прочь поджарить мясо на углях, при мысли об аппетитном дымке у нее чуть слюнки не потекли, но снова выходить сегодня во двор она не желала. Все лето она то и дело ловила себя на том, что смотрит на соседа, расположившегося на застекленной веранде, прозрачные стены которой были закрыты жалюзи лишь для вида. Он сидел в кресле и смотрел телевизор. Элизабет понимала, что поступает неприлично, но ничего не могла с собой поделать. Так чувство неловкости и стыда стало ее постоянным спутником во время вечерних пребываний во дворе. Ей порядком надоели эти сражения с собой. Всякий раз она задавалась странными вопросами: стоит ли окликнуть его, чтобы поздороваться, как она поступала с остальными соседями? Стоит ли дружески помахать ему рукой? Согласитесь, довольно изматывающее состояние: постоянная неуверенность в том, что делаешь.
Если Рэндольф не видел ее, ей казалось уместнее не беспокоить его, чтобы он, не дай бог, не подумал, будто она стремится привлечь его внимание. А если видел, то ей не хотелось давать ему понять: она знает, что он ее видит. Поэтому Элизабет просто игнорировала Теда.
Ее поведение можно было бы назвать глупым, но в общем-то она вела себя грубо. Единственное, в чем Элизабет находила себе оправдание, так это в том, что она, как вдова, должна беречь свою репутацию. Известно, что, если речь идет о молодой женщине, недавно потерявшей мужа, «слишком много предосторожностей» не бывает. Даже рискуя показаться неучтивой, Элизабет оставалась неприступной для мужчин с тех самых пор, как два года назад потеряла мужа.
Тем утром она, как обычно, помахала Джону рукой, провожая его на работу. Не было у нее никаких предчувствий! Она и подумать не могла, что видит мужа живым в последний раз. На самом деле в тот момент Элизабет думала вовсе не о Джоне, а о том, что надо успеть положить в школьный рюкзак Мэган катушку ниток и бумажную тарелку: дочь только что озадачила ее, сказав, что сегодня на уроке рисования они начинают работу над каким-то художественным проектом. Элизабет не помнила даже, какого цвета рубашку и какой галстук надел на работу ее муж в тот день. Только потом ей пришло в голову, что ему давно пора постричься. В морге, куда ее вызвали для опознания, ей объяснили, что его, уже мертвого, вытащили из-под обломков машины, потерпевшей аварию на скоростном шоссе. Ей понадобилось несколько дней, чтобы припомнить их последний разговор наедине, последний поцелуй, последний раз, когда они занимались любовью.
Но есть то, что она никогда не сможет забыть: его улыбку и смех, его доброту и заботливость, его нежность и ласку, когда они занимались любовью, их мечты о будущем. Она любила мужа, подарившего ей двух прекрасных детей и много счастья. Его смерть оставила пустоту в ее сердце, пустоту, которую никто и никогда не сможет заполнить.
Очнувшись от воспоминаний, Элизабет порывисто обняла детей и прижала к себе так, что они смутились и поспешили высвободиться из материнских объятий.
Ее пылкие объятия были чем-то большим, нежели простая демонстрация любви. За ними стояла отчаянная потребность в общении, человеческом тепле. Ей так не хватало чувства сопричастности, так хотелось ощущать себя объектом заботы, любви… Но только взрослой любви, любви мужчины. Временами ее тело и душа испытывали такой голод, что Элизабет казалось, будто она умирает от истощения.
Постепенно во всех комнатах погас свет. Настало время и для Элизабет ложиться спать. Она вошла в спальню и включила торшер, который стоял у изголовья ее кровати и представлял собой цветок — ножка-стебель из металла под бронзу, плафон из матового стекла напоминал соцветие лотоса. Через несколько месяцев после смерти Джона Элизабет сделала ремонт в спальне и поменяла обстановку, потому что здесь, как нигде в доме, ее донимали мучительные воспоминания.
