— Я тоже надеялся, что у нас есть идеальная Маша.
— Попробуй эту русскую. Она ждет… Ее прислал Деннис.
— А мой отец надеялся, что станет мэром, а получил три пули.
— Это как?..
— Две в живот, одну в голову. Деннис, говоришь, ее прислал?
— Где это было?
— Какая тебе разница где. Отец мой, а не твой. Говорю, организуй мне встречу со Сьюзен. В Косове это было.
— У тебя отец был хорват?
— Серб.
— Серб?
— Тебе что, не нравится? Он был серб, я тоже серб.
— Не нравится, я ненавижу сербов, но ты — восходящая звезда. А на Сьюзен жаль время терять… Эта русская…
— Что — эта русская?
— Ждет.
— А против русских ты ничего не имеешь?
— Она потрясающе сыграла в «Трех сестрах» на офф-офф Бродвее. Дикая, молоденькая, учится в Колумбийском, невинности — до хрена. Деннис ее прислал.
— В гробу я видал все эти офф-офф и офф[15]— в кино она что сыграла?! И Бродвей мне не указ… Деннис, говоришь? Пусть войдет.
Ну и входит Ирина. Молоденькая, никакого макияжа. Глаза раскосые, волосы светлые, пухлые губы, драные джинсы и майка.
Кастинг-директор. Я ей дал первый сон Маши.
Режиссер. О’кей. Начали.
Ирина. Сон Маши?
Кастинг-директор. Сон Маши.
Ирина. О’кей, это сон, сто процентов сон, не может ведь быть, чтоб меня заперли в комнатенке без ванны, только душ и зарешеченное окно, за которым шумит океан, а из-за стен с обеих сторон крики, пение, стоны, смех, вздохи — хлипкие, значит, стены. А я в одном халатике без пояса, чтобы руки на себя не наложила, сижу на кровати и слушаю, что мне талдычит один из этих двоих: дура ты дура, детка, не советую отбиваться от нас и от других, кому приспичит. Мы тебя отблагодарим, последнее, может, и не отдадим, но капусты не пожалеем, так что давай, будь хорошей девочкой, раздвинь ножки, забудь про стыд или что там еще, тогда и бритва не понадобится. Сама посуди: что за радость, если тебя придется зарыть в чужом песке, вдобавок без попа, а из родителей в Москве выбивать должок… В твоем, собственноручно подписанном контракте, стоит срок: один год. Когда вернешь за билет, начнешь получать чистыми двадцать процентов с клиента, то есть с сотни. Это ж какие деньги! — будешь жить как заморская царевна…
Кастинг-директор. Ты что несешь, блядь?
Режиссер. Дай ей закончить.
Ирина. Ну и потом мне снились разные мужчины: маленькие, большие, толстые, тощие, молодые, старые, евреи, американцы, черные, баптисты, католики и православные, чистые и грязные, образованные или нет, с запросами или без. А под потолком, как пропеллер в самолете, режет воздух здоровенный вентилятор, так высоко, что даже с кровати, чтоб он тебе голову отрезал, не допрыгнешь. Пока наконец не попался старичок, похожий на человека, — тоже пришел отяготить свою совесть, но сжалился, назвал доченькой, и вот я вижу в сонном воображении, как он семенит на почту с моим письмом в Москву с мольбой о спасении.
Кастинг-директор. Это еще что?
Ирина. Тебе не нравится? Мне тоже.
Кастинг-директор. Ты перепутала, не туда пришла.
Ирина. Не Машин, говорите, сон?
Кастинг-директор. Конечно, нет. Налакалась… вали отсюда.
Ирина. Это мой личный сон, настоящий. Да, выпила я, но самую малость… на нервной почве… обычно я много не пью.
Кастинг-директор (режиссеру). Извини.
Режиссер. А я пью много… Ну и что было дальше? Пусть говорит.
Ирина. Я понимаю, это скучно, такую историю может рассказать каждая вторая русская девушка в Америке. Но публика любит больше всего то, что банально, — Чехов так написал. А выпила я, приятель, самую малость, ах да, это я уже говорила.
Кастинг-директор. Спасибо, можешь идти.
Режиссер. Заткнись, а ты продолжай. (Кастинг-директору.) Чехова ты тоже не любишь?
Ирина. Продолжать? Может, лучше подам назад?
Режиссер. Где ты так выучила английский?
Ирина. В школе, в борделе и в Колумбийском университете. Я знаю, у меня русский акцент.
Режиссер. А я бы не догадался.
Ирина. Но она ведь должна быть русская, верно? Короче, возвращаюсь к началу. Я улетаю из Москвы: решила год поработать в Нью-Йорке официанткой, скопить на квартиру и двоих запланированных детей, но первым делом заплатить долги Захара, он должник российской армии, потому что, когда в Чечне по собственной вине попал в плен, за ним числился автомат Калашникова с двумя магазинами, сумка с гранатами, противогаз, новое обмундирование плюс сапоги и саперная лопатка. Все чистое вранье. Я с тяжелым сердцем бросаю театральное училище. В качестве задатка получаю билет, в аэропорту JFK[16]меня встречают двое. Еду с ними в лимузине, окна затемненные. Один рулит, другой льет мне в рот водку, шипит в ухо, раздвигает ноги. Я лягаюсь, кусаюсь, кричу, он приставляет лезвие и входит, а у меня уже совсем нет сил, кошмар, в общем. Через окно вижу машины, набитые людьми, а что толку? Тот, что за рулем, пересаживается, меняется с тем, кто стал вторым в моей жизни мужчиной, и делает со мной то же самое, не переставая лить водку и затыкая мне нос, ну и какой у меня выход… вернуться еще дальше назад?
Режиссер. Довольно. (Кастинг-директору.) И вправду невинная. Теперь давай сон Маши.
В порнокинотеатре
Если в толпе на Сорок второй улице ванна не привлекала особого внимания, то еще легче было проглядеть инвалидное кресло-коляску. В нем сидела белая женщина, все еще красивая. Раскосые глаза холодного синего цвета, слегка выступающие скулы и большой, словно припухший рот. Из-под черного берета выбиваются густые светлые волосы, падая на воротник кашемирового, тоже черного пальто. Волосы, впрочем, скорее пепельные, тронутые сединой. На ногах теплые меховые сапожки. Короче говоря, ноябрьский холод был ей не страшен.
Коляску подталкивала худая, высокая женщина с очень белой кожей и темными волосами; у нее узкие поджатые губы, большие черные глаза и довольно острый подбородок. Легкая приталенная дубленка, вероятно, стоила кучу денег, сапоги из мягчайшей кожи красиво обхватывают ногу. Женщина выглядела состоятельной обитательницей Верхнего Манхэттена и совсем не соответствовала ни инвалидной коляске, ни Сорок второй улице.
