— Очи черные, — мурлычет она, — как боюсь я вас… — и добавляет: — Недобрые идут времена… лучше б он был беленький.
Подает полотенце, а мальчик весело брызгает на нее водой.
— Не балуйся, Юрек. — Вытирает лицо. — Даст Бог, будет еще у тебя время на баловство.
Следующий кадр: та же самая ванна, но мальчик уже подрос. Сейчас ему шесть лет. Мать бережно моет ему голову. Наклоняется над ванной, из глубокого выреза платья выглядывает пышная белая грудь. У мальчика эрекция. Смутившись, он пытается это скрыть, но мама ведь все видит. Нежно и с гордостью улыбается. Трогает его, а мальчик закрывает глаза и закусывает губу до крови. Снова красный цвет.
Кастинг
Манхэттен, наши дни. Мглистый ноябрьский вечер. Над головами толпы по Сорок второй улице плывет ванна. Ее несут трое мужчин в зеленых комбинезонах. На спинах крупно белыми буквами: «Good night, Джези».
Почти никто не обращает на них внимания. Прохожие на Сорок второй, между Бродвеем и Девятой авеню, поглощены своими страстями и чепухой не занимаются. Еще несколько лет назад на этом отрезке говорили в основном шепотом. Шептали чернокожие продавцы крэка, подпирающие стены, и разноцветные проститутки, выпячивающие припудренные бюсты, на которых сверкали золотые крестики. Шептали торгующиеся с ними клиенты и оробевшие туристы. Сейчас Сорок вторая обрела более приличный вид.
Вместо утыканных бриллиантиками золотых зубов сутенеров здесь блестит, сверкает и переливается яркими огнями смахивающий на дворец «Макдоналд». Дальше — гигантские офисные здания, многозальные кинотеатры, Музей восковых фигур мадам Тюссо. А секс-шопы, пип-шоу и порнокинотеатры загнаны вглубь Восьмой и Девятой авеню. Вместе с ними исчез запах денег, мочи и свободы, но толпа на тротуарах осталась.
Между тем ванна миновала Девятую авеню и Port Authority — огромный автовокзал; дальше — полумрак, длинная череда маленьких театриков, а поблескивает уже только река Гудзон.
Перед заброшенной старой фабрикой на Десятой авеню трое с ванной проталкиваются через совсем иную толпу: тут немецкие жандармы в разномастных мундирах, польские крестьяне, завсегдатаи порно-клубов в кожаных стрингах, агенты КГБ, еврейские мальчики в ермолках, проститутки и элегантные интеллектуалы с Верхнего Манхэттена в твидовых пиджаках. Среди них крутятся гримеры, костюмеры, портные и реквизиторы. В комнате, которой надлежит стать кабинетом писателя, режиссер уныло перебирает стопку фотографий актеров, ожидающих прослушивания. Садится за письменный стол. Тычет пальцем в какую-то фотографию. Кастинг-директор выбегает в коридор, а сценограф расставляет на полках книги. «Преступление и наказание», «Идиот» и «Бесы» Достоевского, «Герой нашего времени» Лермонтова, «Красное и черное» Стендаля, «Блеск и нищета куртизанок» Бальзака, «Мертвые души» Гоголя, «Госпожа Бовари» Флобера. Нетипичный для американского писателя набор.
Входит известный актер. У него усталое лицо, черные волосы, большие печальные глаза. Режиссер знаком предлагает ему сесть и просматривает его резюме.
Режиссер. Спасибо, что приехал. Как тебе работалось с Джоном?
Актер. Отлично.
Режиссер. Ты еврей?
Актер. В основном итальянец, но и американец, конечно, и евреем могу быть, если понадобится. Я ничего не имею против евреев.
Режиссер. А я как раз наоборот. Потому и снимаю этот фильм. Сможешь говорить с польским акцентом?
Актер. Я могу с русским. А что ты имеешь против евреев?
Режиссер. Русский сойдет. Скажи: «В начале было слово». О евреях как-нибудь в другой раз.
Актер. В начале было слово. Я тоже не особо люблю евреев.
Режиссер. Прекрасно. Ты нам очень помог. Спасибо.
Актер (он не дурак, понимает, что дело плохо). Я подготовил монолог (смотрит просительно). Эта его первая лекция в Колумбийском, сорок вторая страница сценария.
Режиссер. Нет. Большое спасибо. Не нужно. Мы дадим знать…
Кастинг-директор (тоже просительно). Билл прилетел из Лос-Анджелеса… Чтобы попробоваться у тебя, отказался от большой роли.
Режиссер (смирившись, кивает). Ладно, гони лекцию. Сэм, подаешь реплики.
Сэм, ассистент (читает). Аудитория в Колумбийском университете. Джези на кафедре. Толпа студентов.
Актер (как Джези). А сейчас, юные американцы, приготовьтесь к худшему. Готовы? О’кей. Я покажу вам самое жестокое из живущих на земле существ. Глядите…
Сэм (читает). Из-за кафедры вылезает мальчик лет шести. Белокурый, прелестный как херувим. В руках у него игрушечный автомат. Аудитория разражается смехом.
Актер. Хм… смеетесь, юные интеллектуалы… Не уверен, что вы правы. Его зовут Дуг. Он вроде бы человек, но не совсем. Не знает, ни что такое смерть, ни что такое наслаждение. А во что больше всего любит играть? Как вы думаете? Ясное дело: он любит убивать. Ему постоянно что-то запрещают. Мороженое нельзя, компьютерные игры нельзя, кататься на роликах по Центральному парку нельзя — вот он и защищается, играя в самую интересную и невинную игру. В жестокость…
Режиссер (перебивает его). Большое спасибо.
Актер. Это еще не конец.
Режиссер. Знаю, читал, это правда было супер… Мы тебе сообщим, будем на связи…
Актер с минуту стоит молча. Потом, пожав плечами, поворачивается и уходит.
— Только не говори, что было плохо, — замечает кастинг-директор. — У него навернулись слезы…
— Хорошо, хорошо, — отмахивается режиссер. — Последняя фраза — блеск.
— Джези тоже не любил евреев. — Кастинг-директор обиделся.
— Чего ты беспокоишься о Джези, Джези — не проблема, у нас есть Джек. Лучше скажи мне, что со Сьюзен?
— Как, ты не знаешь? Ее нет. Нет ее, забудь.
— Устрой нам еще одну встречу. Сегодня, в «Russian Tea Room»[14].
— Пустой номер. Она на нас забила. Не помнишь, какой есть пункт в контракте? Если Джон даст ей роль, она не станет играть у тебя Машу.
— Знаю я все, но не верю. Она была… чертовы юристы… она идеально подходила. Договорись о встрече. Я ее уломаю — скажу, что за Машу она получит «Оскара». Договорись…
— А я тебе повторяю, что у Билла получилось превосходно. Народ на него пойдет.
— Ну что ты заладил: Билл, Билл… Можем предложить ему отца.
— Он не согласится. Слишком маленькая роль.
— Ну и пусть не соглашается… Что с Машей?
— Он надеялся…
