Книга Все души - Хавьер Мариас

– А что за тема? – спросил я, пока мы искали среди толкотни свое место в попарно сгруппировавшемся строю перед входом в столовую.

Кромер-Блейк провел ладонью по седеющим волосам – обычный его жест перед тем, как ответить на вопрос, поделиться мнением или рассказать анекдот, – и с улыбкой проговорил:

– Что ж, тема, можно сказать, весьма не банальная. Но я уверен, тебе хватит времени, и с избытком, всё узнать самому.

Этот юный экономист, по фамилии Хэллиуэлл, был тучен и рыжеволос, с усиками военного образца, но жиденькими – то ли недоростки, то ли недоноски, – и его действительно ничуть не интересовала ни моя особа, ни моя страна (как правило, моя страна оказывалась спасительной темой во время бесед на возвышении), а потому мне пришлось взять инициативу на себя и допросить его из вежливости, так что уже в ответ на четвертый вопрос он – как и предсказал Кромер-Блейк – вышел на оригинальнейшую тему своей докторской диссертации, а именно: некий и, по всей видимости, своеобразный налог, просуществовавший в Англии с 1760 по 1767 год и введенный на сидр.

– Исключительно на сидр?

– Исключительно на сидр, – с удовлетворением ответствовал юный экономист Хэллиуэлл.

– О, весьма любопытно, подумать только, – откомментировал я. – Как же случилось, что его ввели исключительно на сидр?

– Вы удивлены, не правда ли? – проговорил в упоении юный экономист Хэллиуэлл и пустился подробнейшим образом растолковывать мне причины введения и специфику этого необычного налога, интересовавшего меня меньше некуда.

– Безумно интересно, продолжайте, пожалуйста, – поощрял я его.

К счастью, когда говоришь на неродном языке, совсем нетрудно делать вид, что слушаешь собеседника, соглашаться, хвалить или время от времени разевать рот (угодливо) просто по наитию; в данном случае я так и поступал во время каждой нескончаемой семиминутки с юным Хзллиуэллом, которую мне приходилось терпеть после пятиминутки с Кромер-Блейком. Покуда многообещающий экономист разглагольствовал о сидре, не ведая меры и не удостаивая меня, хотя бы из вежливости, ни единым вопросом, я пьянел хоть и постепенно, но все сильнее и сильнее (к счастью, ни мое поведение, ни внешний вид никак не выдают, что за процессы во мне происходят, когда я напиваюсь); однако опьянение все-таки не мешало мне наблюдать за остальными сотрапезниками, непосредственное общение с которыми мне воспрещалось до времени десерта, и в периоды бесед с Кромер-Блейком я мог расспрашивать его о прочих участниках застолья и хоть немного отводить душу, посылая очень далеко юного экономиста Хэллиуэлла (посылал по-испански). Должен сказать, что, поскольку Клер Бейз наблюдала за мной краешком глаза и со смесью насмешки и сострадания во взгляде, я также наблюдал за нею с превеликим удовольствием, а позже, когда на свет выплыло значительное изменение к худшему в общей обстановке за столом, – с неприкрытым восхищением сексуального характера. Она была одной из пятерых женщин – участниц ужина и одной из двух моложе пятидесяти. И при этом единственной, у которой из-под черной мантии виднелся безупречный вырез, а больше я ничего не скажу из принципа, ибо в течение определенного времени был ее любовником и потому счел бы бахвальством перечислять сейчас ее совершенства. Остальные сотрапезники были мужчины, все в мантиях, за одним-единственным исключением, a warden был лорд Раймер, член палаты лордов и выдающийся интриган, чем он и прославился в городе Лондоне, а также в городах Оксфорд, Брюссель, Страсбург и Женева. Между ним и мною сидели два сотрапезника, а Клер Бейз, по другую сторону стола, была отделена от председательского места только одним.

В Англии, как всем известно, почти не глядят друг на друга, разве что глянут столь неопределенно, столь ненамеренно, что всегда остается сомнение, в самом ли деле глядит тот, кто словно бы глядит, – такими тусклыми становятся глаза при выполнении своих природных функций. Поэтому континентальный взгляд (мой, например) может вызвать смущение у человека, на которого глядят таким образом, даже в тех случаях, когда с испанской либо континентальной точки зрения взгляд этот, – по сравнению с другими, какие характерны для испанца либо для континентального жителя, – можно определить как безразличный или слегка заинтересованный, а то и почтительный. Здесь кроется также причина другого явления, а именно: когда английский взгляд, он же островной, избавляется от дымки, которой обычно подернут, результат смутит кого угодно; и мог бы вызвать распри и ссоры, если бы глаза других не сохраняли свою дымку, а потому были не в состоянии ни разглядеть, ни увидеть то, что для других глаз, незатуманенных, континентальных например, было бы очевидностью, а то и оскорблением. Хотя за два года я кое-как выучился – по собственной воле – глядеть как сквозь дымку, но в ту пору, о которой речь, мой взгляд не только еще не обрел способности быть сам себе цензурой, но, вдобавок, как я уже дал понять, во время тех незабываемых ужинов единственным моим средством спасения от голода и тоски – кроме красного, розового и белого вина – было навострить глаза и посвятить себя наблюдению. Так вот, если с определенного момента в моем взгляде (это я и сам сознавал) читалось величайшее сексуальное восхищение Клер Бейз, то во взгляде лорда Раймера, начиная с первого же удара молотка и с первой же молитвы на англизированной латыни, читалась нескрываемая и неистовая похоть, возбуждаемая созерцанием той же Клер Бейз. Но бесстыдство взглядов, которые я бросал на Клер, аннулировалось благодаря дымке стыдливости, предохранявшей глаза остальных сотрапезников, когда они глядели на меня (включая и глаза лорда Раймера, они у него тоже подергивались привычной островной дымкой, когда, в свой черед, отрывались от лица или от выреза Клер Бейз), а мой взгляд становился со всей очевидностью предсмертным (по вине Хэллиуэлла с его занудством) и озлобленным (по вине лорда Раймера с его животной похотливостью, которую мой взгляд не мог не прочесть в его собственном). Главная проблема, однако же, состояла в том, что глаза самой Клер Бейз глядели не совсем на английский лад, по той причине (как я узнал позже), что она провела детские годы в Дели и в Каире, где люди смотрят не так, как на Британских островах, и не так, как у нас, на континенте; а потому Клер Бейз была в состоянии заметить не только взгляды лорда Раймера, по-скотски распаленные, но и мои, явно выражавшие сексуальное восхищение. Вторая проблема (менее существенная) состояла в том, что на другом конце стола, рядом с другим почетным местом, где восседал некий знаменитый авторитет в области литературы (уже на пороге пенсии), который мне очень полюбился и о котором расскажу ниже, находился Эдвард Бейз, член, так же как Кромер-Блейк, колледжа, дававшего ужин. И хотя глаза Эдварда Бейза глядели всегда чисто на островной лад, не исключено, что они уловили те взгляды двух участников застолья, которые освобождались от дымки, когда направлялись на его жену, и это обстоятельство вынуждало Эдварда Бейза сбрасывать привычную дымку со своих собственных, дабы от них не укрылись желания – скотские либо нет – прочих сотрапезников. Впрочем, описание мое неточно: Эдвард Бейз занимал место за столом в том же ряду, что и я, а потому никак не мог уловить мои взгляды, в то время как ему были отчетливо видны и взгляд лорда Раймера, и взгляд самой Клер Бейз. Эдвард Бейз наверняка видел, что в какие-то моменты лицо его жены чуть не заливалось краской, но, скорее всего, приписывал это действию вина либо поведению лорда Раймера, распускавшего слюни до непристойности; warden был громадного роста, с туго натянутой кожей – по-моему, борода и усы у него не росли – и пьян вдрызг. А случись Эдварду Бейзу перехватить взгляд жены, устремленный на меня, он, должно быть, думал, что она поглядывает – в поисках поддержки или хотя бы участия – на Кромер-Блейка, его друга, сидевшего между Клер Бейз и мною, о чем я уже упоминал. Но был еще и четвертый участник обмена взглядами, – возможно, даже пятый, если взгляд Эдварда Бейза и впрямь освобождался иногда от своей завесы из английского тюля, – и взгляд этого участника не подчинялся необходимости подергиваться дымкой; он принадлежал Дайананду, врачу индийского происхождения, тот тоже был дружен с Кромер-Блейком; сейчас он сидел прямо напротив меня. Хотя Дайананд прожил в Оксфорде не одно десятилетие, глаза его не утратили лучистости и прозрачности, характерных для родной его земли, и в атмосфере этого ужина казались огненными. Каждые пять-шесть минут он переходил от неспешной беседы с Клер Бейз к немногословному диалогу с единственным гостем без мантии (то был безобразнейший профессор Лейденского университета, взгляд которого, хоть и принадлежал иностранцу, был спрятан за толстыми прямоугольными линзами очков), и в интервале Дайананд на мгновение останавливал глаза, черные и влажноватые, на моей особе, разглядывал меня сверху донизу испытующе-фармацевтическим взглядом, словно моя манера в открытую глядеть направо и налево, но главным образом на Клер Бейз, была симптомом заболевания, общеизвестного и легкоизлечимого, но искорененного в этих краях. Выдержать взгляд Дайананда было невозможно, и, всякий раз как мои глаза встречались с его глазами, мне оставалось только одно – обратить свои на Хэллиуэлла и притвориться, что я увяз еще глубже в его самоупоенном пустословии. Зато глаза Дайананда становились огненными, когда он устремлял взгляд на Клер Бейз и у него в поле зрения оказывался лорд Раймер, каковой, однако же, мог выдержать взгляд Дайананда без особых затруднений, поскольку, возможно, – он ведь не сомневался в собственной безнаказанности – даже не замечал его: warden был обязан беседовать со своими ближайшими соседями (справа восседала некая гарпия, war-den женского колледжа; слева – надменное и безапелляционное светило в области общественных наук по фамилии Этуотер); но мало-помалу лорд Раймер стал отклоняться от протокола и вмешиваться с неуместными уточнениями в беседу между Клер Бейз и, соответственно, Кромер-Блейком, которые тоже были его соседями по столу, хоть и не наиближайшими. Но ввиду того, что ни Кромер-Блейк, ни Клер Бейз не были особенно склонны предоставить ему слово и дать завладеть беседой, warden предпочел притворяться, что внемлет гарпии либо светилу, а сам поигрывал молотком, выбивая дробь по подставке, как это часто бывает на высоких застольях, когда warden заскучает либо перепьет. А поскольку лорд Раймер был пьян и раздосадован, он так и не заметил, что постукивание молотка по придвинутой подставке, вначале апатичное (он вяло отбивал молотком по подставке барабанную дробь), мало-помалу превратилось в раскаты, звучавшие все оглушительнее (теперь он колотил молотком что было мочи), но раскаты эти следовали один за другим с промежутками, достаточными для того, чтобы вызвать – вдобавок к общей ошеломленности – величайший беспорядок, поскольку, заслышав очередной раскат, некоторые официанты бросались убирать со стола только что поданные блюда и тарелки, в то время как другие, более искушенные и знавшие, что сей грохот не входит в ритуальный распорядок, пытались вырвать все эти блюда и тарелки из рук своих коллег и вернуть тем, кому они предназначались и кто частенько не успевал даже вдохнуть запах. После того как в результате лакейских междоусобиц часть посуды грохнулась на пол, наступил момент, когда все пятеро официантов прекратили свою деятельность и, сгрудившись в углу столовой, затеяли деловое совещание, обвиняя друг друга в профессиональной непригодности; тем временем со стороны сотрапезников стали раздаваться голоса протеста (хоть и невнятные), поскольку кто-то, изготовившись атаковать филей, обнаруживал перед собой приборы для рыбы, стол загромождали блюда с остывшими объедками (чего ни на одном high table никогда не видывали), люди обнаруживали перед собою тарелки с кушаньями, уже початыми или же недоеденными кем-то другим, а то и (самое ужасное) бокалы или совсем пустые, или долитые совсем не тем вином. Лорд Раймер решительно ничего не замечал, в рассеянности нанося громозвучные удары по подставке и по столешнице (поскольку не всегда попадал в цель), вследствие чего благородная древесина трещала, а то и расщеплялась, зеленый горошек и шампиньоны подпрыгивали, по столу катилось несколько стаканов, а мне было никак не рассчитать возможную траекторию, которую описал бы молоток в том случае, если бы вырвался из пальцев у лорда Раймера, поскольку траектория эта зависела от позы последнего, а точнее – от того, насколько его торс отклонялся от строгой вертикали (гигант warden постепенно наваливался всей грудью на столешницу). Я слегка откинулся назад в надежде не только спастись от прямого попадания молотка, но еще и в надежде на то, что молоток угодит прямо в лоб юному экономисту Хэллиуэллу и хорошенько его повредит, поскольку юный экономист Хэллиуэлл по-прежнему поливал меня сидром, выдержанным или прокисшим, после каждой моей передышки в обществе Кромер-Блейка, и ничто не доставило бы мне такой отрады, как увидеть его бездыханным.