Не успев узнать человека как следует, мы без зазрения совести характеризуем его так или иначе; познакомиться с кем-то и не вынести о нем никакого суждения — выше наших сил. Мы обращаем внимание на его манеру говорить, привычку читать определенные газеты, форму рта и черепа, и тщимся угадать по этим признакам, за какую партию он голосует или даже — разрешит ли поцеловать себя после короткой дискуссии о стоматологии или о том, где находится ближайшая автобусная остановка.
Этот безрассудно храбрый процесс знакомства сродни тому, как если бы читатель, открыв роман на первой странице, сразу же определялся со своим отношением к каждому из героев. Разумеется, внимательный читатель должен бы дать автору возможность расставить все по своим местам, прежде чем делать скоропалительные выводы о действующих лицах. Но я вынужден сознаться, что не очень-то терпелив, так что редко дочитываю романы до конца. Покупаю книгу, пролистываю несколько страниц, а потом отвлекаюсь на что-нибудь более занятное по телевизору. Такая же беда приключилась, когда я принялся за «Эмму» Джейн Остен — книга пересекла со мной Атлантический океан, побывала в Глазго и Испании, но я так и застрял на первых двадцати страницах.
Да, читатель из меня неважный, но все-таки я вправе уверенно судить о характере Эммы и о ее будущем, а также легко узнаю ее, если встречу в гостях. Собственно говоря, первая же фраза дает для этого достаточно оснований:
«Эмма Вудхаус, красивая, умная, богатая, с уютным домом и счастливым нравом, казалось, одарена была всеми благами жизни; и в мире, где прожила она двадцать один год, ее мало что сердило и огорчало».
Предположим, что я отложил книгу, чтобы посмотреть экстренный выпуск новостей, и больше не брал ее в руки. Тем не менее, я уже знал бы все, что нужно для создания портрета. Лицо я позаимствовал бы у одной из ее тезок, за которой ухаживал в университете, — помнится, у нее были длинные, до плеч, каштановые волосы, надменные манеры и истинно английский румянец во всю щеку. Всегда веселая, она вечно была окружена подружками, которые, когда кто-то проходил мимо них по коридору, обычно смеялись над какой-нибудь шуткой. Первый слог фамилии Эммы навевает мысли о сельской жизни и лесах, зелень которых я бы придал ее глазам, а второй напоминает о загородном доме из красного кирпича, изображенном на обложке исторической книги из моей библиотеки; пусть теперь он станет ее домом. Прочитав слова «красивая, умная, богатая», я представляю себе уверенную, энергичную и сообразительную особу — возможно, отчасти похожую на мою кузину Ганну.
Еще Эмма, наверное, была чуточку избалованной и немного смешной; упоминание об уютном доме и счастливом нраве смахивает на издевательство, потому что каждый дом по-своему неудобен, а счастливым людям в литературе отведена роль посмешища — ведь книги пишут и читают главным образом меланхолики. Вдобавок сама мысль о существовании девушки, которая прожила на свете двадцать один год, не познав ни гнева, ни огорчений, может только разозлить тех, на ком девичество оставило глубокие шрамы; пожалуй, они искренне пожелают нашей героине испытать какую-нибудь катастрофу еще до того, как ей исполнится двадцать два.
В конце концов, такое предвзятое чтение «Эммы» не так уж далеко от метода, которым я сначала воспользовался, чтобы оценить Изабель (хотя я с гораздо большим удовольствием подвез бы домой вторую, чем первую).
— Очень мило с вашей стороны, — сказала Изабель, — но, если вас это затруднит, я могу взять такси или поехать с Хендриксом.
— Совершенно не затруднит, мне в ту же сторону, — солгал я. Мне почему-то не хотелось отпускать ее, не обменявшись телефонными номерами.
К тому времени, когда я расстался с Изабель в Хаммерсмите, договорившись вместе пойти в бассейн в следующие выходные, я снова вообразил, что знаю, какая она. В сущности, наши портреты становятся менее четкими не от недостатка знаний о людях, а скорее от избытка информации. Долгое время, проведенное рядом с другим, ломает наши стереотипы и в конце концов заставляет нас признать: мы не способны воспринимать человека, которого знаем уже двадцать пять лет, как единое целое, — ведь другие люди так же сложны и непознаваемы, как и мы сами. Мы редко находим в себе терпение (или, честнее — силы) подумать об этом вскоре после знакомства.
Оставляя за скобками этот парадокс — знать слишком много, а потому ничего не понимать, — я старался держаться собственного психологического инструментария, который позволяет, основываясь на личном опыте, отвечать на такие вопросы, как: «Добры ли блондинки?», «Можно ли полагаться на курильщиков?» или «Следует ли верить людям, когда те говорят, что не сердятся?». Я зачислил персонажа, о котором пока не знал ничего, в спонтанно созданную группу уже известных личностей, но оставил за собой право изменить мнение, если появится какая-то новая информация, несовместимая с прежней.
Отправной точкой этого процесса стала моя подруга Натали. Возможно, Изабель была совершенно уникальной личностью, однако моего воображения не хватало, чтобы представить себе такое, и несколько человек смешались в один образ. В нашем подсознании понятие индивидуальности нередко размывается; доказательство тому — сны. Нередко, проснувшись, человек смущенно вспоминает, что провел ночь с Цезарем… точнее, не совсем с Цезарем из исторических книг, ведь «на самом деле» или «в то же время» это был местный пекарь или кузен Ангус. Наш мозг с легкостью распознает сравнимые величины (особенно — материальные тела) в состоянии бодрствования, зато блуждая во сне, да еще когда дело касается психологии, он населяет подсознание двойниками — что, надо признать, не очень-то приятно. Так, любимая девушка вдруг обретает символические черты нашей двоюродной бабушки, а партнер по гольфу становится Орсоном Уэллсом из фильма «Апокалипсис сегодня»;[20]причем эти параллели оказывается нелегко выбросить из головы, когда мы в следующий раз целуемся или отсчитываем девять лунок.
Итак, Изабель превратилась в Натали, а поскольку Натали однажды призналась мне, что в детстве отличалась застенчивостью, но теперь наконец обрела уверенность в себе, я решил, что имею дело с аналогичным случаем. Должно быть, Изабель решилась встретить свою застенчивость с открытым забралом и больше не смущаться от слов и поступков, которые прежде считались поводом для стыда. Возможно, именно этим объяснялась некоторая резкость ее поведения — как тогда, когда она внезапно спросила, помню ли я ее имя. Упомянув о своем дантисте и гастрономических вкусах, она показала, что может пренебречь мелкими социальными условностями. Отсюда я сделал вывод, что ее трудно шокировать, и саму эту идею она, вероятно, сочтет дикой. С ее социальным статусом у меня не было ясности. Она жила в Хаммерсмите — районе, населенном представителями всех классов, а ее работа могла считаться не только административной, но в какой-то мере и творческой. Сережки в ее ушах наводили на мысль об отдыхе за границей — возможно, где-то на Дальнем Востоке или в Африке.
Формулируя идеи, не подтвержденные никакими фактами, я рисковал оказаться в положении туристов, которые, прибыв в новую страну, уделяют чрезмерное внимание деталям — хватает ли в аэропорту тележек, пользуется ли дезодорантом водитель такси и велика ли очередь в музей — и делают из них абсурдные выводы, о том, что «испанцы так агрессивны», «индусы учтивы» или «она очаровательна».
