Тем временем медики пробрались в искореженный вагон и, готовые увидеть кровавое месиво, не обнаруживали пока ровным счетом ничего.
Зато люди из вертолета, вооруженные такими же фонариками, как и их начальство, кое-что нарыли.
— Диверсия, товарищ полковник! — доложил один из них.
— Подробнее! — потребовал милицейский чин.
— Не торопите его, — вежливо попросил полковник МЧС. — Давайте, Зыкин, дальше.
— Полотно разобрано.
— Так.
— Рельсу сняли.
— Понял…
Здесь и медики расстарались. Голова одного появилась в проеме разбитого окна и объявила почему-то радостно:
— Двое пострадавших в предпоследнем купе!
— Остальные трупы? — крикнул милицейский полковник и внутренне содрогнулся.
— Нет, — уточнила голова. — Здесь в вагоне всего двое! Баба голая и мужик-альбинос!
— Трупаки?
— Баба, кажется, того! А у альбиноса пульс семьдесят и дыхание двадцать! Голова только в кровище!
— Так везите его! — распорядился милицейский чин. — Все-таки странный поезд!
— Да чем же? — не понимал эмчеэсник.
— Живкин! — крикнул начальник внутренних дел. — А ну, скоренько выясни, сколько вагонов в «Красной стреле» из Питера ушло!
— Есть, товарищ полковник!
— По ночам здесь ходят только поезда Москва — Санкт-Петербург! — информировал милиционер тупого коллегу. — Почти каждые полчаса. Потому никакие другие составы ходить не могут!
«Интересно, — подумал эмчеэсник, — сколько лет полковнику? Пожалуй, что за шестьдесят точно… И какой ему интерес по ночам разъезжать? Вышел бы на пенсию, дачка, цветочки…» А еще эмчеэсник подумал, что непременно поможет полковнику получить именные золотые часы к пенсии…
Он отдал приказание своим:
— Вызывайте ФСБ! Это их дело! — Кивнул полковнику, запрыгнул в кабину вертолета и через несколько секунд глянул сверху на место катастрофы.
Была ночь и нулевая видимость. Через полминуты эмчеэсник уже спал.
Две машины «скорой помощи», подвывая, стали пробиваться сквозь лес, а начальник внутренних дел подумал, что эмчеэсник мог бы раненого и вертолетом в больницу!
Далее полковник, которому действительно исполнилось к этой ночи шестьдесят три года, работал до самого рассвета, пока не было восстановлено железнодорожное полотно, а спецсостав не забрал искореженные остатки поезда, погрузив их с помощью крана на мощные платформы. Обученные господа прочесали все окрестности и по окончании дежурства отбыли по домам отсыпаться…
Студент Михайлов пришел в себя в «скорой помощи», открыл глаза и улыбнулся медсестре, что придерживала его руку с прикрепленным к ней катетером, в который вливался физраствор. Медсестра тоже улыбнулась молодому человеку, уверила, что все будет хорошо, а сама вдруг нестерпимо захотела поцеловать эту улыбку пострадавшего. Ей было далеко за сорок, и сердце удивилось такому порыву, а разум слегка подкорректировал это желание, объяснив все материнским чувством к блондину, чья сметанная белизна, особенно в окровавленных местах, была так притягательна. Женщина тронула длинные пальцы молодого человека и, чувствуя их прохладу, профессионально подумала, что окоченение происходит от потери крови, но видимой сколько-нибудь серьезной раны на теле пострадавшего обнаружено не было. Может быть, сотрясение мозга?.. Внутренние повреждения органов?..
— Скажите, — спросил раненый, — женщина в вагоне… Что с ней?
В таких случаях полагалось отвлекать больного.
— Вам сейчас лучше закрыть глаза и поспать. Говорить не надо.
Молодой человек подчинился и вскоре заснул, а во сне все говорил, говорил: «Студент Михайлов я, Михайлов!.. Студент…»
Его привезли бессознанным в Центральную больницу города Бологое. Несколько часов он лежал в коридоре, и лишь под утро санитар прикатил его в смотровую.
Никифор Никифорович Боткин, дежурный хирург, откинул простыню с тела пострадавшего и громко сказал:
— Чистый йогурт! Я таких белых и не видал!
И добавил:
— Глядя на такого, сам о себе подумаешь, что негр или, на худой конец, помесь какая!
Посчитал пульс и померил давление:
— Ого! Двести двадцать на сто восемьдесят!
Принялся пальпировать живот, который оказался каменным, обернулся на медсестер и, заметив, что девицы косятся не туда, куда положено, сам взглянул и признал, что «силен братец»! Потом добавил: «Был!» И, накрыв полотенцем пах пострадавшего, увидев струйку крови из уха, подумал, что через несколько минут понадобится простыня. На всякий случай Никифор Никифорович Боткин оттянул белесое веко и поглядел на зрачок голубого глаза.
— Не реагирует, — констатировал хирург.
— Никифор Никифорович, — запросили медсестры. — Его бы в реанимацию!
— Его в морг через пять минут, да и где я вам реанимацию возьму! Сами знаете, что не поможет ему реанимация, да и реанимировать нечем! А у него внутричерепная травма, — распалялся хирург, — и все органы внутренние разворочены!
Никифор Боткин расстроился. Нося фамилию великого врача, в молодости нагло врал, что правнук. Распределенный в Бологое, сначала переживал, что больные мрут от недостатка больничных мощностей, потом привык настолько, что считал себя бетонной стенкой непрошибаемой! А здесь вот сам своему волнению подивился. Значит, не все еще закостенело.
Впрочем, осознание в себе пусть даже и небольшой чувствительности никак не меняло отношения к происходящему.
— В морг, девочки! — и развел руками. — А я не Бог! Не Бог!!! И нейрохирурга у нас нет! Нет у нас нейрохирурга и томографа нет! Ничего нет!!!
С этими словами однофамилец гения покинул смотровую, а медсестры все смотрели на альбиноса, дивясь на увядающую красоту, а потом застали картину смерти.
Молодой человек выгнулся коромыслом, открыл глаза, выплеснул из них небо и, протяжно выдохнув, умер.
Девицы-медички в этом случае определились как особы чувствительные и все вместе, капая на линолеумный пол слезами, повезли каталку к лифту. Отдавая мертвеца патологоанатому, одна даже перекрестилась, погладила белую прядь волос, торчавшую из-под простыни, другая же подумала о несомненной профессиональности Никифора Никифоровича: пострадавший скончался после его ухода на шестой минуте. Медсестра была горда, так как изредка делила с хирургом Боткиным диван в ординаторской. Тут ассоциации привели ее к воспоминанию о наброшенном полотенце, и девушка решила про себя, что в Боткине более ценит профессионала, а потом уже человека…
Так уж повелось в народе, что патологоанатомов принято считать алкоголиками и вместе с тем людьми с нервами-веревками — кто ж другой на такой работе потянет!
