Бренда, свернувшись в кресле, коротала время над вышивкой.
— Ну как? — спросила она, не поднимая глаз от вышивки. — Что скажете?
— Великолепно.
— Знаете, мне вы можете этого не говорить.
— Ну, есть много поистине прекрасных вещей.
— Да, вещи действительно недурны.
— Разве вы не любите Хеттон?
— Кто? Я? Да я его ненавижу… то есть я, конечно, шучу… но иногда ужасно хочется, чтоб он не был так ужасающе и фундаментально безобразен. Только я б скорее умерла, чем призналась в этом Тони. Разумеется, мы не могли бы жить нигде, кроме Хеттона. Тони просто помешан на доме. Смешно. Никто из нас не рвал на себе волосы, когда мой брат Реджи продал наш дом, а он, знаете ли, был построен Ванбру.[9]Мы вроде бы считаемся счастливчиками, раз можем содержать Хеттон. Знаете, во что нам обходится жизнь здесь? Мы были б очень богаты, если б не Хеттон. А так нам приходится содержать пятнадцать слуг при доме, не считая садовников, плотников, ночного сторожа, множества работников на ферме и еще всяких поденщиков, которые то и дело заявляются то часы завести, то сварганить счета, то вычистить ров, а мы с Тони часами ломаем себе голову, прикидываем, как дешевле поехать на вечер в Лондон — машиной или по экскурсионному билету. Я б не так досадовала, если б дом был красивый, как, к примеру, дом моих родителей… но Тони здесь вырос и, разумеется, видит все другими глазами…
К чаю вышел Тони.
— Не сочтите за намек, — сказал он, — но если вы хотите поспеть на этот поезд, вам пора собираться.
— Все в порядке, я уговорила его остаться до завтра.
— Если вы, конечно, не возражаете…
— Вот и прекрасно. Я очень рад. В такое время тяжело ехать, особенно этим поездом.
Вошел Джон. «А я думал, мистер Бивер уезжает», — сказал он.
— Нет, он остается до завтра.
— А.
После обеда Тони читал газеты, а Бренда и Бивер играли, пристроившись на диване.
Они решали кроссворд. Потом Бивер говорил: «Я загадал», а Бренда задавала вопросы, пытаясь узнать, что он задумал. Он задумал ром, которым упился мул Одуванчик. Джон поведал ему эту историю за чаем. Бренда тут же догадалась. Потом они играли в «Аналогии», сначала об общих знакомых, потом друг о друге.
Они попрощались, вечером: Бивер уезжал поездом 9.10.
— Когда приедете в Лондон, непременно дайте о себе знать.
— Может, я и выберусь на этой неделе.
Утром Бивер дал обоим — дворецкому и лакею по десять шиллингов. Тони, которого, несмотря на героическое представление, выданное Брендой, все еще мучила совесть, спустился к завтраку попрощаться с гостем. Затем вернулся в Гиневру.
— Наконец-то сбыли с рук. Ты была неподражаема, детка. По-моему, он уехал в полной уверенности, что ты от него без ума.
— Ну, не такой уж он ужасный.
— Нет, не такой. Должен сказать, он выказал вполне осмысленный интерес, когда мы осматривали дом.
Когда Бивер вернулся домой, миссис Бивер ела простоквашу.
— Кто у них был?
— Никого.
— Никого? Бедный мальчик.
— Они меня не ждали. Поначалу все шло ужасно, но потом стало легче. Ты их точно описала. Она прелесть, он почти не раскрывал рта.
— Мне очень жаль, что я ее никогда не вижу.
— Она говорила, что хотела бы снять квартирку в Лондоне.
— Вот как? — Переделка конюшен и гаражей в квартиры занимала немаловажное место в делах миссис Бивер. — А что именно ей нужно?
— Что-нибудь попроще. Две комнаты с ванной. Но она еще толком ничего не решила. Она пока не говорила с Тони.
— Я уверена, что смогу подыскать ей квартиру.
II
Если Бренде надо было поехать на день в Лондон за покупками, к парикмахеру или костоправу (последним она особенно увлекалась), она ехала в среду, потому что в этот день билеты шли в полцены. Она уезжала в восемь утра и возвращалась вечером, в начале одиннадцатого. Ездила она обычно третьим классом, и вагоны по большей части бывали переполнены, потому что остальные домохозяйки, жившие по этой линии, тоже не упускали случая воспользоваться дешевым проездом. Обычно она проводила день со своей младшей сестрой Марджори, которая была замужем за кандидатом консервативной партии от избирательного округа, по преимуществу голосовавшего за лейбористов. Марджори была не такая хрупкая, как Бренда. Газеты называли их не иначе как «прелестные сестры Реке». Марджори и Аллан были стеснены в средствах, но имели широкий круг знакомств; они не могли позволить себе ребенка; они жили в маленьком домике поблизости от Портмен-сквер, откуда было рукой подать до Пэддингтонского вокзала. У них был китайский мопс по кличке Джинн.
Бренда приехала с налету, поручив дворецкому позвонить Марджори и предупредить о ее приезде. Она выпорхнула из поезда, проведя два с четвертью часа в вагоне, где жалось по пять человек на скамейке, такая свежая и изящная, словно только что появилась из роскошных апартаментов отеля, где над ней трудилась целая армия массажисток, педикюрш, маникюрш и парикмахерш. Она обладала способностью никогда не выглядеть средне; когда она действительно выматывалась, что бывало часто после наездов в Лондон, то распадалась прямо на глазах и превращалась в халду; тогда она сидела еле живая у камина с чашкой размоченного в молоке хлеба до тех пор, пока Тони не уводил ее спать.
Марджори в шляпке сидела за письменным столом и колдовала над чековой книжкой и пачкой счетов.
— Детка, что за чудеса делает с тобой деревенский воздух? Ты выглядишь бесподобно. Скажи, где ты купила этот костюм?
— Не знаю, в каком-то магазине.
— Что нового в Хеттоне?
— Все то же. Тони работает феодала. Джон Эндрю ругается как извозчик.
— А как ты?
— Кто? Я? Я — прекрасно.
— Кто приезжал?
— Никто. На прошлой неделе гостил друг Тони мистер Бивер.
— Джон Бивер?.. Как странно. Никогда б не подумала, что он может нравиться Тони.
— Ты не ошиблась… А что он такое?
— Я его почти не знаю. Вижу иногда у Марго. Он мастак ходить в гости.
— А мне он показался довольно забавным.
— Да, уж это точно. Ты на него кинула глаз?
— Господи, разумеется, нет.
Они повели Джинна на прогулку в парк. Пес был жутко неблагодарный, он не желал глядеть по сторонам, и его приходилось тащить волоком за упряжь; они сводили его к уоттсовской «Физической мощи»,[10]когда его спускали с поводка, он стоял, неподвижно, угрюмо уставясь в асфальт, до тех нор, пока они не поворачивали домой; только один раз он выказал некое подобие чувств: цапнул какого-то ребенка, когда тот захотел его погладить; вслед за тем он потерялся и нашелся в нескольких ярдах под стулом, где сидел, таращась на клочок бумаги. Он был совершенно бесцветный, с розовым носом, губами и розовыми кругами голой кожи вокруг глаз.
