– Да...
– Шутить любила... Помню, когда в гости приходил мой отец, она всегда включала альбом Марты Уэйнрайт – I know You're Married But I've Got Feelings Too[4]. И подпевала тоненьким голоском... Отец ее обожал... Но его нет вот уже три года...
* * *
– Как долго вы работаете в этом кафе?
– В «Ла Таззе»? Ну... Уже полтора года...
– Почему вы решили, что она странная?
– Ну... Это, понимаете, как-то видно... А потом, однажды она попросила молока...
– И что в этом странного?
– В этом, конечно, ничего... Но когда я ей его принес... В таком... ну, как полагается, большом стакане... Знаете, такие высокие... Она попросила его разлить по двум бумажным...
– И вы?
– Я унес этот стеклянный и разлил по двум бумажным... И принес ей. А она сказала, что это просто тяжело для нее, и так посмотрела странно...
– Это все?
– Нет. Иногда она сидела так ужасно... Локти на столе, и мизинцами растягивает в стороны рот. Так дети делают... Когда им скучно... Страшно смотреть... Посетители боялись.
* * *
– Сначала сестра ничего не говорила вообще. Долго. Ну, я не помню точно, но несколько недель... Может, месяц.
– Как вы думаете... Она боялась чего-то?
– Нет. Я бы не сказала... Было ощущение, что ей все равно.
– Но она же реагировала на ваши вопросы?
– Нет, сначала нет. Будто не слышала. Обратишься к ней – а она даже не посмотрит на тебя. Может, и не слышала... Хотя врачи говорили, что у нее все в порядке.
– Плакала?
– Нет. Сидела и в окно смотрела почти всегда. И гулять ходила. Ей очень гулять нравилось... У нас парк недалеко. Она могла там, по-моему, всегда находиться. Домой идти не хотела...
– Как вы думаете, она не могла бояться мужа, например?
– Нет. Она совсем не выглядела напуганной. Она именно дома не любила... Внутри быть... А потом стала откликаться... Особенно когда позовешь ее гулять, она сразу идет...
– Может быть такое, что она что-то там искала? Или хотела кого-то встретить?
– Нет. Вряд ли... Она могла часами рассматривать цветок, кору или каштан на земле... Воду... Там пруд у нас, ряской затянутый... Так вот она на эту самую ряску могла смотреть бесконечно. Потом писать нам начала – однозначно очень... Про тот злополучный день написала, что ничего не помнит. Все будто стерлось... А потом, уже позже, начала говорить. Но тихо-тихо и очень мало. Однажды она сказала, что вспомнила все, что случилось, – но говорить сейчас об этом не в состоянии. Мне казалось, что почти все встало на свои места. А потом позвонили родители и сказали, что возвращаются с дачи... И она поехала к ним в квартиру мыть окна... А потом ее нашли, она лежала под домом... Разбилась... Конечно. Десятый этаж...
– Мыть окна?
– Да, она любила мыть окна. Ей нравился запах этого средства... Как его... «Method Glass Cleaner» – она всегда его покупала. Ей нравилось стекло. Она называла его: неподвижность в движении... Ничего не задерживает – все пропускает... Она говорила, что и мы должны...
– Вы говорили, что изменились ее отношения с мужем. Что вы имели в виду?
– Да, она будто перестала его замечать... Вся жизнь у нее поделилась на жизнь до и после. Она сама так говорила: «До и После». И мы так говорили...
– Все-таки вы узнали, что с ней произошло?
– Нет.
– Ничего?
– Только косвенные догадки...
– Например?
– Врач сказал, что ее, скорее всего, тащили за руки... Оттого на предплечьях эти ужасные синяки... Может, ее пытались затолкать в машину... И она ударилась лбом... А может, ее увозили, а потом выкинули, и она лбом ударилась при падении.
– Врач проверял ее на изнасилование?
– Да. Она не была изнасилована.
– Почему, вы думаете, она потеряла интерес к мужу?
– Она почти ко всему потеряла интерес, и к мужу в том числе...
* * *
– Как долго они прожили в вашем доме?
– Около месяца... Да. Дней двадцать пять, наверное...
– И как бы вы описали ее состояние в то время?
– Трудно сказать... Ясно было только то, что более всего ее занимали вещи, не сделанные людьми. Она была счастлива там, в Шотландии. Она могла в холодрыгу часами сидеть у ручья и разглядывать что-то там на дне. Или на цесарок смотреть.
– На что?
– Это такие птицы. Они живут там у нас и ходят стайками. Они не летают и в такую мелкую серую полоску. Она могла часами на них смотреть. И потом иногда плакала.
– У нее была депрессия?
– Я бы так это не назвал.
– А что? Если вы говорите, что она часто плакала.
– Иногда казалось, что она плачет от счастья... Наверное, им не нужно было возвращаться в город...
– Сейчас уже нельзя ничего изменить...
– Я не могу понять, почему она это сделала.
– Да, мы никто не можем это понять...
* * *
Маленькая книжечка с колонками имен и цифр лежит на прикроватной тумбочке. Почерк мелкий, аккуратный – никаких помарок. Следователь сидит на кровати, качает босыми ногами, чиркает вытянутыми пальцами по домашним тапочкам. Рукой прижимает к уху телефонную трубку.
– А что она любила?
– Всякую всячину...
– Что, например?
– Ну... Многое... Но После она любила цвета...
– Цвета? А можете вспомнить, какие цвета?
– Могу даже прочитать... Она мне писала... Так... Вот здесь. – «Теплые тона серого, цвета кофе и горчичных зерен, моркови с молоком и чуть разбеленного желтка». Она и до того любила ковры, камни, всякие глиняные примитивные скульптурки, но не крашеные; шкатулочки всякие, цветы пустынные, знаете, толстенькие такие, которые воду в себе хранят... Она говорила, что они как животные... Но не кактусы. Но После она будто поняла что-то... И видела все не так и говорила, что красота ее убивает...
– Убивает?
– Ну в переносном смысле... Говорила так, будто ее слишком много...
– Понятно.
– А в конце она больше всего гулять любила... В парке... Там, где озеро. А дома, все разглядывала тряпки...
– Вы имеете в виду одежду?
– Нет, драпировки... Индийские сари, японское кимоно у них было... По-моему, ее отец привозил из поездок. Но в последние недели все как-то обострилось... Она все время говорила про цвет... Не могла найти старую книгу гравюр Судзики Харунобу. Очень переживала... Еще карты... У нее все стены были ими завешаны... Так она их поснимала... И часы...
