– Отец сколотил козлы и поставил на них стол на улице, вон там, – он махнул скрюченным пальцем в центр двора. – Мы зарезали свинью, купили бочку сидра, мама испекла свежий хлеб, а соседи собрались со всей округи! Люди пришли издалека, чтобы поздравить нас. Мой отец никогда много не говорил, но в тот день его было просто не унять. Он такие планы строил! У меня тоже было полно планов, да только война распорядилась иначе…
Мистер Эванс не любил, когда его спрашивали о чем-то личном. Я это сразу понял. Поэтому я ждал, когда ему самому придет охота вспомнить былое, но уж если не придет – тогда все, ничего не поделаешь! Так что вопросов я не задавал, а когда он стал рассказывать, как после войны обменял своих лошадей на трактор, я просто покивал и пробормотал, что типа иногда мне самому хочется вернуться в те времена, когда жизнь была проще и неспешней.
– Но гораздо тяжелее, – заметил мистер Эванс.
С полчаса мы с ним поболтали, а потом он сказал, что пойдет смотреть новости. Я отсалютовал ему бутылкой пива и сказал:
– Спасибо за компанию.
– Пожалуйста, – сказал он. – Я только хотел сказать… – Тут он замолчал.
– Что?
Он покачал головой:
– Да ладно, ничего.
Он встал, опершись рукой о ступени, и пошаркал через двор к себе в дом. Поднял руку на прощание и исчез за дверью. А я остался сидеть на ступенях.
Я наблюдал за пустельгой, кружащей над нашим двором, когда появился Спайк. Птица явно нацелилась на мышь или полевку, потому что зависла в воздухе почти не двигаясь, регулируя высоту парения лишь легким подергиванием хвоста и крыльев, опустив вниз клюв, – неподвижно застывшая пуля, смертельно опасное чудо природы. Я уже говорил, по-моему, что Спайк – парень жилистый и крепкий, но в тот вечер, когда он прыжками мчался ко мне через двор, он вообще показался мне слепленным из одних перевитых жил – тугих, напряженных, натруженных за день. Правда, на лице его сохранялось давешнее глупо-счастливое выражение, оно даже стало еще глупее, чем раньше. Он шлепнулся рядом на ступеньки, хлопнул меня по плечу и возбужденно спросил:
– Ну и как насчет…
– Насчет чего?
Спайк мигом поднялся, залез ко мне в холодильник и достал бутылку пива.
– Ну и денек сегодня выдался!
– Да?
– О да! – Он свернул папиросу. – Черт-те что за денек!
– А что такое?
Спайк закурил и выдохнул дым в небо.
– Хочу тебе кое-что показать.
– Да?
– Точно.
– А я должен кое-что сказать тебе, Спайк.
– Валяй.
– Мама просила тебя предупредить, чтобы ты не делал того, что задумал.
– Чего-чего?
– Ты слышал. Она последние дни все время чувствует запах гари…
– Ага, и видит летающих кошек! – Спайк расхохотался и стукнул себя рукой по коленке.
– Поверь мне, Спайк, это неспроста.
– О да, конечно верю! Но знаешь, что говорят о твоей мамаше в нашем пабе?
– Догадываюсь.
– Так вот, приятель, это тебе давно пора вырасти из всей этой дурацкой магии. Пора глотнуть настоящей жизни, парень! – Он постучал бутылкой по ступеньке и отпил пива. – Вот чего тебе не хватает, парень. Настоящей жизни!
– И что это значит?
– Я тебе покажу. Пошли.
– Куда?
– Ко мне.
– А зачем?
– А это секрет.
Знаю я эти секреты Спайка, но в тот вечер я не смог быстро придумать отмазку, поэтому спустя пять минут я уже догонял на своей «хонде» его фургон по улочкам Гринхэма.
Спайк жил в маленьком, продуваемом сквозняками бунгало: гостиная, спальня, кухня, туалет, а сбоку был пристроен гараж. Осенью дом дрожал от ветра, летом нагревался до температуры кипения, а в дождь отсыревал так, что со стен капала вода. В сентябре, к примеру, на кухне у него воняло плесенью так, что меня тянуло блевать. Прибавьте к этому завывания ветра и тоскливый стук дождя по крыше, и вы поймете, что это было за местечко. Поэтому я обрадовался, когда Спайк сказал: «Пошли в гараж, покажу тебе кое-чего», – по крайней мере, не надо будет пить с ним чай. У него не заварка, а веник, скажу вам по секрету, а чашки он никогда не моет.
– О'кей. – Я последовал за ним, как человек в той песенке, что звучит у меня в голове, когда я выпью или когда решу, что умею играть на гитаре. Пару раз я действительно думал, что сумею ее сыграть, но больше не пробовал. Вообще-то я даже не представляю, с какой стороны подойти к гитаре. Я вспомнил гармошку, которую мне в детстве подарили на Рождество, и как я своей игрой снес крышу нашей бедной Золушке. Задумавшись, я с размаха наткнулся на Спайка – он остановился перед дверью гаража и теперь стучал пальцем себе по носу.
– Ты чего? – спросил я.
– А вот чего! – Он распахнул дверь, и я вошел внутрь. Я вошел, бросил один взгляд по сторонам, и кровь застыла у меня в жилах.
– Ни хрена себе, Спайк! Ты что, рехнулся?
– Я тебя предупреждал, дружок, верно?
– Ох, ни хрена ж себе…
Спайк довольно засмеялся.
– Что… о чем ты меня предупреждал?
– Что однажды мне тоже попрет.
– Ты, придурок гребаный, что ты наделал?
Пучки сохнущих растений свисали со стропил.
– Спайк!
Сотни пучков.
– Неужели ты…
Черт знает, сколько их там было. Точно несколько сотен, а может, и вся тысяча.
– Что я?
Нет, не тысяча, больше. Две? Три? Я не знал. Не хотел знать. Я хотел закрыть глаза, а потом открыть их и увидеть пустой гараж. Я сказал:
– Спайк, не могу поверить, что ты сделал то, о чем я думаю.
– А о чем ты думаешь, умник?
– Неужели ты спер весь урожай тех жутких типов?
Спайк смотрел на меня, и его тупая башка кивала и кивала, как будто у нее была своя жизнь, как будто ей было плевать, торчит ли она на хозяйской шее или гуляет по горам Непала. Землетрясения, наводнения, да пусть хоть яки откроют рты и вознесут хвалу собственному богу – голова Спайка все так же кивала бы, не останавливаясь.
– Ага, – сказал этот недоумок, – весь до последнего листика.
– Боже мой, мама… – я подождал, пока звук этого слова не растаял в воздухе, – как мама была права! Она во всем была права, парень, и теперь ты влип! Причем по-крупному…
Глава 6
Глупость человеческая – это слезы, слезы тех, кто остается с разбитым сердцем или башкой на чужой карусели, когда умные уже успели соскочить. Проблема дурака в том, что он разговаривает на языке, которого и сам не понимает. Я стоял в дверях гаража и смотрел на дурь, но язык отказывался шевелиться. Целую вечность я ничего не мог вымолвить. Да и что я мог сказать, а? И зачем? Слова рождаются у нас в голове, отламываются по кусочку, падают на землю. И что от них остается? Осколки. Обломки, которые поглощает земля, а много веков спустя вновь выкапывают на свет археологи, отчищают, отмывают, изучают, классифицируют и ставят под стекло. А потом на них пялятся скучающие подростки. Или мечтатели. Мне столько надо было высказать Спайку, но слова столпились у меня в голове и толкались локтями, желая пролезть вперед, а я их не пускал. Как будто знал, что произойдет потом, как будто мог подсмотреть будущее, увидеть веревки и острую, холодную сталь, почувствовать ужас и боль, услышать вопли, разорвавшие тишину леса. Но все, что я мог в тот момент, – тупо пялиться на пучки конопли, вдыхать их запах и думать о расплате.
