— Кто позволил тебе взять моего пса? — спросил отец ровным голосом, когда Влада привели к нему в Обеденный зал. Он ел в одиночестве, сидя в торце длинного и широкого стола, за которым во время пира могло разместиться пятьдесят человек. Перед князем стояла простая глиняная тарелка с мамалыгой и деревянный кубок с вином.
— Никто, отец, — ответил Влад, стоявший в десяти шагах от отцовского кресла. За ним, длинный и сухой, как жердь, возвышался ментор Гуго Игнациус, за большие деньги выписанный из Саксонского княжества. — Я сделал это по собственной воле.
— Ты совершил кражу, сын. — В голосе князя не было ни злости, ни удивления, и Влад подумал, что именно таким голосом и должен говорить судья. — Ты знаешь, что полагается за кражу в моем княжестве?
— Вору отрубают левую руку, отец, — сказал Влад, затрепетав от ужаса, но стараясь не показать вида. — А если он попадется на краже вторично, то отрубают и правую.
— Это так, — кивнул князь, отправив в рот ложку мамалыги. — Но ты мой наследник, и я не думаю, что такой дикой землей, как Валахия, мог бы управлять однорукий. Поэтому я позволю тебе самому выбрать себе наказание. Но учти: если оно будет чересчур мягким, то я увеличу его настолько, насколько сочту нужным. Ты понял меня?
— Понял, отец. — Влад почувствовал облегчение. — Можно, я поразмыслю минуту?
— Можешь размышлять, пока я не доем.
Князь ел не спеша, но Влад все равно чувствовал себя как рыба на раскаленной сковороде. Гуго Игнациус громко и сипло дышал у него за спиной. Княжичу казалось, что взгляд немца выжигает ему клеймо между лопаток.
— Ты придумал, сын? — Князь отодвинул пустую тарелку и отхлебнул из кубка.
— Да, отец. — Влад изо всех сил старался, чтобы у него не дрожал голос. — За кражу полагается отсечение руки. Я видел, как отрубают руки — человек от боли лишается чувств. Значит, чтобы наказание было справедливым, мне нужно получить такую порку, чтобы я тоже потерял сознание. Я думаю, ста розог будет достаточно.
Лицо князя оставалось бесстрастным, как у деревянной статуи.
— Что ж, — сказал он наконец. — Это действительно справедливо…
— Прости, отец, — перебил его Влад, сам испугавшись своей дерзости. Внутри у него словно вибрировала туго натянутая струна. — Этого было бы достаточно, если бы я совершил только кражу. Но я сделал еще одну плохую вещь. И за нее мне тоже полагается наказание.
— Что за вещь? — нахмурился князь.
— Я взял щенка, чтобы утопить его, — признался княжич. — Хотел доказать себе, что я могу быть жестоким… и не смог.
В зале воцарилась абсолютная тишина. Даже Гуго Игнациус перестал сопеть.
— И какое же наказание ты выберешь себе за этот проступок? — спросил отец после долгого молчания.
Струна натянулась до предела и звонко лопнула.
— Еще сто розог, отец, — услышал Влад собственный голос.
Его никогда так не наказывали. Лишь однажды Гуго Игнациус выдрал его пятьюдесятью розгами, и к концу экзекуции Влад плакал кровавыми слезами.
В Обеденном зале снова стало очень тихо. Слышно было, как жужжит где-то попавшая в паутину муха. Князь допил вино и с громким стуком отставил пустой кубок.
— Надеюсь, когда ты станешь господарем Валахии, сын, твои приговоры будут такими же справедливыми. Я сказал, что ты можешь выбрать себе наказание сам, но я, пользуясь княжеской властью, могу отменить его. Двести розог превратят тебя в окровавленный кусок мяса. Ста — более чем достаточно.
Влад дернулся, но крепкие пальцы Гуго Игнациуса больно впились ему в ключицу.
— Что же касается твоего второго проступка, то ты искупишь его, если возьмешь на себя труд воспитать из этого щенка лучшую гончую, которую когда-нибудь видели в замке.
— Отец! — только и сумел сказать Влад.
— В том, что ты пожалел пса, нет ничего дурного, — продолжал князь. — Собаки и лошади лучше и вернее многих людей. Но если уж ты избавил его от смерти, то тем самым взял на себя ответственность за его жизнь. Так что постарайся стать ему хорошим хозяином. Теперь иди.
Влад получил свои сто розог на следующее утро. Порол его, как обычно, Игнациус, но княжичу показалось, что в этот раз немец был не так свиреп, как прежде. На девяносто втором ударе Влад потерял сознание и так и не узнал, исполнили ли приговор до конца.
После этого он не мог встать с постели пять дней. Все это время щенок спал у него в ногах и заливисто лаял, когда кто-нибудь входил в комнату княжича.
Влад назвал пса Львом. Не самое подходящее имя для гончей, но для любимого пса валашского господаря — в самый раз.
3
Решетка Въездной башни поднималась медленно. Ворот, который должны были вращать четверо стражников, крутили двое — с князем ушла большая часть гарнизона, в замке оставалось от силы сорок солдат. Толстая, блестящая от жира цепь, лязгая, неохотно наматывалась на дубовый барабан.
Гонец, которого, словно кнутом, подгоняло его послание, не стал ждать, пока решетка поднимется полностью. Спрыгнул с вороного, бросил поводья подбежавшему хлопцу, пролез под острыми зубцами решетки и стремительной, слегка раскачивающейся после долгой скачки походкой устремился в замковый двор.
Навстречу ему уже ковылял на своей деревяшке кастелян замка Петр Ворона. Кастеляну было за семьдесят, ногу он потерял еще в битве у Тырговиште, сражаясь, бок о бок с дедом Влада. Он был бы совсем седым, если бы не полоска иссиня-черных, блестевших на солнце волос, протянувшаяся ото лба к затылку ровно посередине головы. Из-за этой полоски, да еще из-за большого костлявого носа кастеляна и прозвали Вороной.
Они встретились посреди двора и обнялись, потому что гонец приходился Вороне племянником.
— Что с князем? Жив ли он? — спросил кастелян вместо приветствия. Гонец коротко кивнул. Он был совсем молод, не старше двадцати лет. Василькового цвета глаза выдавали в нем северную кровь — сестра Вороны была замужем за беглым московитом.
— Жив, дядя, слава богу, — сказал он, оглядевшись. Во дворе уже собирались люди: свободные от караула стражники, камнетесы, бросившие работу у покосившейся стены, прачки, любопытные ребятишки. Все делали вид, что ничуть не интересуются разговором дяди и племянника, но сгорали от желания узнать, что за вести привез посланец князя. — Это он велел передать тебе.
Гонец полез за пазуху и вытащил плотно свернутый в трубку пергамент, еще хранящий тепло его тела. Пергамент был скреплен печатью черного воска с оттиснутой на ней буквой D.
— Пойдем, — велел кастелян, оглядев стоявших в отдалении зевак из-под насупленных бровей. — Это дело не для чужих ушей и глаз.
Окна комнаты кастеляна, жившего в Водяной башне, выходили на юг. Пока Ворона срывал печать и разворачивал пергамент, гонец рассматривал извилистую дорогу, по которой он только что проскакал, возвышавшиеся по ее сторонам скальные бастионы и далекие зубцы гор, заслонявших твердыню дома Дракул от надвигавшихся из-за Босфора орд. Гонец знал то, что Вороне еще только предстояло узнать: султан Мурад разбил объединенное войско валахов, мадьяр и поляков на равнине под Варной, и теперь огромная армия османов неотвратимо, как ощетинившаяся копьями и ятаганами лавина, движется на север.
