Я выдавил презрительную улыбку и стал наблюдать за ней. К моему столику она не приближалась. Двигалась вокруг да около, подходила даже к соседнему, но на большее не отваживалась. Всякий раз, когда она оказывалась ко мне лицом и ее огромные черные глаза вспыхивали все тем же смехом, я искривлял губы, давая понять, что просто глумлюсь над ней. Это стало игрой. Кофе остыл, стал совсем холодным, на поверхности образовалась молочная пенка, но я не притронулся к нему. Девушка порхала, как балерина, на своих крепких и стройных ножках, и опилки липли к ее изодранным туфлям, когда она скользила по мраморному полу.
Ее туфли — это были гуарачи, кожаные плетеные ремешки многократно опутывали лодыжки. Ужасно драные гуарачи, кожа полопалась, и ремешки расплетались. Но я смотрел на эти лохмотья с глубоким чувством признательности, поскольку они были единственным изъяном, заслуживающим критики. Сама девушка была высокая, стройная, осанка прямая, девушка лет двадцати, безупречная, если бы не эти изодранные гуарачи. Я впился в них пристальным взглядом и следовал за ними неотступно, я вертелся на своем стуле, крутил шей, чтобы не выпустить их из вида, я ухмылялся и хихикал сам с собой. Явно я получал от этого не меньше удовольствия, чем она от моей физиономии, или не знаю, что уж так позабавило ее во мне. Эффект был мощный. Постепенно танец ее сникал, пируэты умирали, теперь она просто поспешно ходила взад и вперед и в конце концов вовсе затаилась. Она была в замешательстве, я поймал ее быстрый взгляд, брошенный на ноги, после этого она уже больше не смеялась, напротив, лицо ее помрачнело, и вот она взметнула на меня взгляд, полный ожесточенной ненависти.
Теперь пришел мой черед ликовать, и я был необъяснимо счастлив. Я чувствовал удовлетворение. Мир полон безумно смешных людей. И когда тощий бармен посмотрел в мою сторону, я подмигнул ему в знак дружеского приветствия. Он склонил голову, давая понять, что принимает мою фамильярность. Я откинулся на спинку стула с непринужденным видом.
Она не хотела подходить, но ей нужно было получить никель за кофе. Она должна была это сделать, если бы только я сам не оставил его на столе перед уходом. Но я уходить не собирался. Я ждал. Прошло полчаса. Теперь, когда она подходила к бару, чтобы забрать очередной заказ, она больше не дожидалась его у всех на виду, а скрывалась за стойкой. И на меня она больше не смотрела, но я видел, что она знает, что я наблюдаю за ней.
Наконец она направилась прямо к моему столику. Шла она гордо — подбородок вскинут, руки по швам. Я попытался смотреть ей прямо в глаза, но не выдержал и уставился куда-то вдаль, все время улыбаясь.
— Что-нибудь еще? — спросила она.
От ее белого фартука несло крахмалом.
— Это пойло вы называете кофе? — задал вопрос я.
И тут она опять рассмеялась, громко, пронзительно. Ее безумный хохот напоминал треск бьющихся тарелок, и оборвался он также неожиданно, как и начался. Тогда я снова уставился на ее обувку. И сразу почувствовал, что внутренне она готова к отступлению. Но я решил добить ее.
— Похоже, это вовсе не кофе, — начал я. — Возможно, это всего лишь вода, в которой кипятили вашу грязную обувь.
Я искал встречи с ее черными сверкающими глазами.
— Возможно, что вы просто не знаете, что существует такое понятие как вкус. Возможно, это сказывается природная легкомысленность. Но будь я девушкой, я бы ни за что не появился на Мэйн-стрит в такой обуви.
Я чуть не задохнулся, пока закончил свою речь. Ее полные губы дрожали, кулаки, спрятанные в карманы фартука, корчились от злобы.
— Ненавижу, — процедила она.
О, я чувствовал ее ненависть. Я ощущал ее аромат, я даже мог слышать, как она изливается из нее, но продолжал глумиться:
— Очень на то надеюсь, потому что есть в этом нечто прекрасное, быть удостоенным вашей ненависти.
На это она ответила весьма странно, я помню это отчетливо.
— А я надеюсь на то, что вы умрете от паралича сердца. Вот прямо на этом стуле.
Она была удовлетворена, даже несмотря на то, что я рассмеялся в ответ. Она ушла, улыбаясь. И теперь снова стояла перед стойкой бара, поджидая, пока бармен выставит ей пиво, и глаза ее были устремлены на меня, лучась каким-то странным желанием, от чего мне было не по себе, но я силился смеяться. Опять она танцевала, порхая от столика к столику с подносом в руках, и всякий раз, когда я смотрел на нее, она улыбалась, сияя своим ненормальным желанием. И вдруг я стал ощущать на себе некое таинственное влияние. Я почувствовал жизнь своих внутренних органов — биение сердца, трепыхание желудка. Я уже понял, что больше она не подойдет к моему столику, и точно помню, что остался этим доволен, и еще я помню, что какое-то жуткое беспокойство овладело мной и захотелось побыстрее убраться из этого места, подальше от ее настойчивой улыбки. Но прежде чем уйти, я кое-что сотворил, что очень меня позабавило. Я достал из кармана последние пять центов и положил их на стол. Затем вылил на монетку полчашки поданного мне пойла. Теперь она будет вынуждена убирать это своим полотенцем. Коричневая гадость растеклась по всему столу и, когда я поднялся, чтобы удалиться, закапала на пол. В дверях я приостановился глянуть на нее в последний раз. Она по-прежнему улыбалась. Я кивнул ей на кофейную лужу, затем помахал пальцами на прощанье и вышел на улицу. Душевное равновесие вернулось ко мне. Как и прежде, мир был полон забавных вещей.
Не помню, что я делал после того, как сбежал от ее улыбки. Возможно, пошел к Бенни Кохену, который жил у Центрального рынка. У Бенни была деревянная нога. В ноге небольшая дверца. За дверцей сигареты с марихуаной. Он продавал их по пятнадцать центов за косяк. Также Бенни торговал газетами «Эксземин» и «Таймс». Его комната до потолка была завалена экземплярами «Нью Мэссиз». Возможно, Бенни, как всегда, нагнал на меня тоску, рисуя мраки и ужасы, которые ожидает наш мир завтра. Возможно, он опять грозил мне своим грязным пальцем, проклиная за предательство пролетариата — класса, из которого я вышел. Возможно, как всегда, я вышел из его комнаты, спустился по пыльной лестнице на улицу, затянутую туманом, весь трепеща от негодования, с зудом в пальцах, готовый вцепиться в горло любому империалисту. Возможно, так оно и было, возможно — нет. Я не помню.
Но я помню ту ночь в своей комнате: красные и зеленые отсветы от отеля «Сант-Паул» падали на мою кровать, и я лежал в них, мечтая о гневе той девушке, о ее танце между столиков, о блеске ее черных глаз. Я помню, что забыл напрочь о том, что беден, и о своих ненаписанных рассказах.
На следующее утро я отправился на ее поиски. Было восемь утра, и я уже шел по Спринг-стрит. С собой у меня был экземпляр «Собачки». Она должна будет изменить свое мнение обо мне, когда прочитает рассказ. Журнал с автографом лежал у меня во внутреннем кармане, готовый для вручения при первом удобном случае. Но в такой ранний час бар оказался закрытым. Назывался он «Колумбийский буфет». Я уткнулся носом в окно и заглянул вовнутрь. Стулья были подняты на столы, и какой-то старик в резиновых сапогах драил шваброй пол. Я пошел вниз по улице, влажный воздух уже голубел от выхлопных газов. И тут меня озарило. Я вытащил журнал, зачиркал автограф и написал: «Принцессе Майя от жалкого гринго». Так мне показалось правильнее, соответствовало душевному настрою. Я вернулся к «Колумбийскому буфету» и забарабанил в окно. Старик открыл дверь, руки у него были мокрые, по лицу стекал пот.
