— Он освобождает наши чувства, и, вкушая фрукты, которые Господь насадил в садах Корсоли, мы поглощаем самый рай!
Мало того, что я не мог наслаждаться едой — теперь мне пришлось слушать, как этот кретин ее восхваляет!
— Этот чудесный пир, — заливался Септивий, — не только позволяет нам ощутить гармонию с природой, но и соединяет наши сердца. Все раны сегодня затянулись, все ссоры забылись, ибо пища — лучший лекарь!
Затем Септивий принялся восхвалять рот, поскольку в благодарность за еду тот рождает слова.
— Слова, сдобренные яствами символизируют союз человека и природы, человека и общества, а также тела и духа. Разве Христос не сказал: «Сие есть Тело Мое… Сие есть Кровь Моя»[21]? Соединение тела и духа вызывает в нас иной голод, утолить который способен только Бог!
Он сделал паузу и отхлебнул вина.
— Разговоры на действительно удачном банкете не бывают ни слишком глупыми, ни слишком умными. Они текут так, что к ним может присоединиться любой. Ибо нет ничего хуже, чем положение, когда инициативу за столом перехватывает кто-то один и произносит длинные скучные речи, которые сводят на нет наслаждение от еды…
— Ты прав. Нет ничего хуже, — перебил его герцог Федерико. — Я пошел спать.
Он встал и зашагал через зал, как пьяный. Через мгновение гостей как ветром сдуло.
И повел меня в столовую для прислуги.
Глава 7
Интересно, что сказал бы Септивий о пище для слуг. О пище? Какое там! Пищу готовят на кухне, а эту дрянь готовили на погосте. От каждого перепела или каплуна, которые подавали на банкете, нам достались клювы и когти. От каждой козьей ноги — копыто, от каждой колбаски — хвостик. Все молчали. Никто не произносил речей и не шутил. У всех были усталые лица. Сидя при бледно-желтом свете свечи из свиного сала, мы из последних сил притворялись, что наши «блюда» так же великолепны, как и те, которые мы подавали гостям. Я вдруг вспомнил о Миранде.
— Моя дочь! Я должен найти ее…
— Она уже поела, — сказал Томмазо, обсасывая скрюченную черную куриную лапку так, словно это был самый лакомый кусочек на свете. — Попробуй десерт.
Он поставил на стол чашку с фигами, виноградом и сливами, такими гнилыми, что их трудно было отличить друг от дружки. А потом, взяв какую-то помятую гадость в форме яблока, добавил:
— Пойдем, я отведу тебя к ней.
Он пошел пружинящей самоуверенной походкой по лабиринту коридоров и лестниц, вгрызаясь в яблоко и плюясь семечками в других мальчишек. Наконец мы оказались в маленькой комнатушке напротив конюшни, где на соломенных тюфяках спали трое парней. Миранда, кутаясь в ветхое одеяло, свернулась калачиком на таком же тюфяке. Я схватил своего поводыря за руку.
— Спасибо тебе за доброту!
Томмазо смотрел на лицо Миранды, которое даже в зеленоватом свете факелов было нежным и прекрасным.
— Buona notte![22]— отозвался он и, склонив голову набок, ушел, насвистывая себе под нос.
Я лег рядом с Мирандой и обнял ее. Меня окутал запах свежести и чистоты. Я прижался лицом к ее щечке и возблагодарил Господа за то, что он уберег мою дочурку от напастей. И все же, несмотря на крайнюю усталость, уснуть я не мог.
Oi me! Мне доводилось спать с овцами, козами и свиньями, но даже вместе взятые они не воняли так мерзко, как мальчишки в этой каморке! Мало того; они то и дело вскрикивали во сне, что-то бормотали, всхлипывали и лягались, точно пытаясь отогнать ночные кошмары.
Впрочем, если бы все было тихо и эта выгребная яма пахла, как турецкий гарем, мне все равно не дали бы заснуть мысли, теснившиеся в голове. Я хотел знать, как Лукка пытался отравить Федерико. Я хотел знать, почему, раз уж я должен пробовать еду, Господь не позволяет мне наслаждаться ею. И если кто-нибудь спрыснет ядом мясо или пудинг — как я об этом догадаюсь? Potta! Как мне помешать отравителям?
Несмотря на голод, в деревне я был свободен. А теперь я чувствовал себя птицей, попавшей в силки и ожидающей, когда вечный охотник по имени Смерть придет за мной. И этот день мог настать завтра! Или послезавтра. Или еще через день. Боже! Каждая трапеза могла стать для меня последней. Сердце у меня билось так громко, что его удары отдавались в ушах. Я встал в двери, ведущей во двор, чтобы в голове немного прояснилось. Во дворце было тихо. Лик луны тускло мерцал сквозь облака. Вдруг ее лик сменился лицом моего отца, а потом — проклятого братца Витторе. Он засмеялся: «Вокруг Уго столько жратвы — а он ни фига не чувствует!» Все, что я съел, подступило к горлу.
После того как меня вырвало, я взял Миранду на руки и унес из каморки. Люди спали везде, свернувшись рядышком в коридорах, нишах, под скамейками. В каждом помещении виднелись спящие, кто под одеялом, а кто и без. Миранда открыла глаза и, когда я сказал ей, что мы возвращаемся домой, дернула меня за руку и заявила:
— Нет, мне тут нравится, babbo. Я ела мясо…
— Миранда, — прошептал я. — Меня назначили новым дегустатором герцога Федерико. А бывший, Лукка, это тот самый бедняга, которому отрезали язык.
Миранда тут же проснулась. Я поставил ее на пол.
— Я не хочу, чтобы тебя отравили, babbo!
— Я тоже не хочу. Именно поэтому мы должны…
Кто-то вдруг зарычал, и в свете факелов я увидел, как собака Федерико, Нерон, оскалившись и прижав уши, крадется к нам. Миранда любила животных, но испугалась не меньше моего и спряталась за мою спину.
— Нерон! — позвал голос из темноты.
Сердце мое выпрыгнуло в окно. К нам, хромая, приближался герцог Федерико.
— Scuzi[23], ваша честь. — Я отвесил низкий поклон. — Моей дочери что-то приснилось…
— Ты дегустатор, — перебил меня герцог.
— Si[24], ваша светлость. Уго ди Фонте.
— Подойди ко мне!
Я замялся, и он повторил:
— Подойди ко мне! Я стараюсь не убивать больше одного за день.
Опершись на мое плечо, он скривился и сел на скамейку.
— А теперь подними мою ногу.
Она была забинтована и распухла от гноя, и я не знал, в каком месте и как ее подхватить.
— Снизу! — рявкнул герцог. — Снизу!
Молясь про себя, как бы не уронить ногу, я взялся за ступню (то, что морда Нерона была в нескольких дюймах от моего лица, не облегчало мне задачу) и поднял ее.
