Тихомиров беспокойно заворочался под полстью. Жена очнулась: «Что, Левушка, приехали?» — «Спи, спи, Катюша.»
От напряжения заломило в висках.
Александр II был убит тогда, когда были истощены все средства народовольцев, когда революционеры ничем, казалось бы, не могли ему повредить. Верно. Но. Постой-ка, это, похоже, у Толстого (у горделивого графа случаются блистательные места). Какая глубокая мысль: человек умирает только от того, что в этом мире благо его истинной жизни не может уже увеличиваться, а не от того, что у него болят легкие, или у него рак, или в него выстрелили или бросили бомбу .. А ведь он давно думал об этом, видел гибель людей, что- то такое отслуживших, исполнивших порой и неведомое им. Он, идейный руководитель «Народной воли», всегда был уверен: пока человек верно исполняет свое нечто — он не погибнет. Для него, Тигрыча, этим нечто многие годы была революция. Атеперь?
«И теперь, и теперь!» — жарко зашептал Тихомиров. Но уверенности это почему-то не прибавило. Он устало прикрыл глаза. На душе — точно черти горох молотили. Терзали сомнения: хорошо, из сотен революционных мальчишек путем гибели девяти десятых снова подберется горсть сильных личностей, таких, к примеру, какими были Саша Михайлов, Соня Перовская, Андрей Желябов. Хорошо. Но скажите: чего достигли эти герои, эти великаны сумрака? (Жандармский инспектор Судейкин пустил из Питера бонмо: были великаны, стали тараканы.) Где они? Где их творческое дело? Все разбито, уничтожено, а враг стоит, как стоял.
Впрочем, довольно. Пора успокоиться. До Казани еще далеко, надо бы уснуть. Скорей, ямщик, скорее — в тишину, уединение, где множество дум и сомнений, терзающих его в последние месяцы, быть может, найдут спокойное и ясное разрешение.
Он снова подумал — с некоторой неотвязной досадой: да, мы, люди, — орудия чего-то, и есть какая-то сила, над которой мы не властны. Сквозь меха, шарф, рубашку рука пробралась к образку Святителя Митрофана Воронежского, висевшему на шее. Образок был теплым. Тигрыч расстегнул пуговицы, рванул шарф и высвободил образок на свет, почувствовав, как в открывшуюся грудь ударило ледяной струей. Вгляделся. Над головой Святителя поднималось сияние, он смотрел на беглеца взыскующими глазами.
Нет, не знал беглец, что спустя более чем столетие малоизвестный образ Митрофана Воронежского будет обретен в день прославления мощей Святителя; и именно тогда же прославят сонм русских новомучеников, возглавляемый Царственными страстотерпцами. На обороте счастливой находки прочтут: образ сей в июле 1837 года поднесен Цесаревичу Александру Николаевичу в Воронеже, во время его многомесячного путешествия по Империи. Того самого путешествия, которое с легкой руки поэта Жуковского, воспитателя наследника, стало обручением будущего Александра Второго с Россией.
Тихомиров задохнулся от ветра. На миг почудилось, что он понял, почему Александр II пошел к толпе, в которой стоял с адской машиной бледный Гриневицкий. Мысль возникала — неясно, робко, пропадала и скоро пропала вовсе. Он уснул, сжимая образок в покрасневшей от стужи руке.
.Поздним мглистым вечером в служебной квартире на Невском проспекте сидели за ломберным столиком спасенный Тигрычем полковник Кириллов и новый инспектор санкт-петербургского охранного отделения жандармский подполковник Георгий Порфирьевич Судейкин, плотного сложения молодой мужчина с насмешливыми умными глазами. Над их головами, как раз на уровне картины «Торжества в Царском Селе», висело облако папиросного дыма.
— Мнится мне, узнал я его, — раскуривая новую папиросу, простуженно сказал Кириллов. — А когда в себя пришел, этого «профессора» и след простыл.
— Понимаю, Георгий Георгиевич, — снисходительно улыбнулся Судейкин. — Монополька царицынская после проруби — первейшее дело. Говорите, глаза у него — точно убегают? А на платье — непременно пятно от пищи?
— Именно!
— Пачкун. Щец александровских с толком похлебать ему некогда: торопится, бестия, прокламации сочинять.— мотнул крупной головой инспектор. — Вот капустка-то с ложки, да на чесучевый пиджачишко.
— Одна незадача: брови уж больно кустистые, аки пальма эфиопская, — засомневался Кириллов. — И пятно родимое на правой щеке. С пятиалтынный, пожалуй.
— Сие ничего не значит, — пожал тяжелыми плечами Судейкин. — Этим террористам внешность сменить, как нам галстук. Одного брали. В жизни красавец писаный, а из печатни подпольной выскочил — страхолюдина горбатая, ну прямо песиголовец сказочный. Жуть! Да еще с «бульдогом». Так что насчет бровей эфиопских или бородавок.
— Пожалуй, — задумался Кириллов. — Теперь уверен — он, Тигрыч! Глаза, повадки, говорок. Иду я по Фонтанке — люблю вечерние променады! — и вижу: мой любимчик Ка- пелькин из кондитерской с кем-то выходит. Говорят о чем- то, негромко, но горячо. Заметили меня, Капелькин стушевался, а приятель его уставился, лицо мое рассматривает: не разобрался, я ж без мундира. И еще раз его же встретил. Он самый, «профессор Алещенко», Лев Тихомиров!
— Стало быть, сбежал из Москвы, от самого Скандрако- ва. На Волгу-матушку подался, — хмыкнул Судейкин. — Прямо Стенька Разин. Жаль, опростоволосились вы, Георгий Георгиевич, с этим вашим Капелькиным. Змею на груди пригрели.
— Увы, мне, увы.— вздохнул полковник Кириллов. — Доверился кузине, Анне Петровне. Несчастная, она ведь влюбилась в него, как кошка. Все музицировали вместе, да картишками баловались, онерами-мушками. Добаловались. Когда злодея арестовывали на квартире нигилиста Колодке- вича, Анна Петровна была на четвертом лунном месяце. Малютку-мальчика родила. Выходит, от арестанта.
— Мальчика? Смотрите-ка, с моим сыном ровесники! — растрогался Судейкин. — Вы коньячком-то угощайтесь. Старинного свойства, из винограда уни-блан. Угадываете? Выдержан в бочках из лимузенского дуба.
— Благодарю. Чудесный напиток! — кивнул полковник и вдруг расхохотался: — Вы бы видели, Георгий Порфирьевич, вы бы только видели!
— Чему вы смеетесь? Что. Что с моим мальчиком. ровесник?
— Да нет же! Помните, в декабре 80-го сыск по политическим делам передали частью от нас в ведение градоначальства? Вот уж наш Капелькин повертелся, как бесенок на сковороде! Попробуй тут предупреди своих бунтовщиков о готовящихся арестах, ежели к нам в экспедицию сведения не поступают, а? А я все в толк взять не мог: чего это мой протеже ходит чернее ночи.
— Ну да будет об этом, Георгий Георгиевич, — разогнал рукой дым Судейкин. — Капелькин в равелине под замком, ваша кузина плачет над малюткой, а Тигрыч на воле. Не дело это. Но есть у меня на примете один человечек.
— Мое агентурное отделение готово содействовать.
— Один человечек.— словно бы не расслышал жандармский инспектор. — Бывший штабс-капитан кронштадтской артиллерии. И тоже в рядах преступной «Народной воли» состоит. Да не просто. А в члены исполнительного комитета выдвинут. Поиграем-ка мы с ним, — Судейкин встал и, не прощаясь, пошел к выходу.
