За последние дни Янек уже привык к костюмам начала века. Его больше не удивляли ни чадящие паровозы, ни допотопные автомобили, за которыми волочились клубы зловонного дыма, ни огромное количество ломовых извозчиков и лихачей, наводнявших города. К чему он не мог привыкнуть, так это к манере поведения людей, социальное положение и профессия которых ясно отпечатывались на лицах, определяли любое действие и каждое оброненное слово. Можно было подумать, что здесь вся жизнь строго регламентирована сословными рамками и общественными понятиями о благопристойности. Только теперь Янек смог увидеть «господ»: мужчин в дорогих костюмах и пальто и женщин, с ног до головы закутанных в меха, степенно несущих себя среди суетной толпы и надменно взирающих на простонародье, маленьких барчуков, одетых в меха и бархат, с которыми сюсюкались и над которыми тряслись дородные няньки и кормилицы. Только теперь его глазам предстали офицеры старой русской армии, с великолепной выправкой, преисполненные собственного достоинства, неизменно обходительные дамами… и чрезвычайно надменные с низшими чинами, попадавшимися им на пути. Впрочем, и крестьяне, и мастеровые неизменно старались блюсти свой статус, двигались и разговаривали нарочито степенно, с достоинством. А еще поразило Янека, как часто здоровались друг с другом даже незнакомые люди, как представлялись они друг другу, прежде чем начать даже малозначительный разговор. Отметил он про себя и то, что русские, далее очень молодые, неизменно называли друг друга по имени-отчеству.
Как понял Янек из разговоров, его попутчиками в вагоне первого класса были по большей части предприниматели средней руки и крупные дельцы, преимущественно поляки, часто в сопровождении жен, а также генералы и старшие офицеры царской армии, расквартированной в Польше. Эти подчеркнуто сторонились поляков.
В Вильно в вагон подсел занятный тип. Толстый русский купец с окладистой бородой, в собольей шубе и шапке, в валенках с галошами. Мгновенно все пространство вокруг наполнилось его басовитым голосом, отдававшим распоряжения и сыпавшим простонародными шутками-прибаутками по всякому поводу. Хотя новый пассажир, несомненно, располагал немалым капиталом и прямо-таки сорил деньгами налево и направо, Янек заметил, что дамы, проходя мимо купе, где он разместился, брезгливо отворачивались и принимались нюхать надушенные кружевные платочки, а мужчины морщились, как от зубной боли, и холодно отказывали купчине, когда тот навязчиво приглашал их разделить его компанию.
Не менее интересным для Янека было поведение его собственных спутников. Его отец, как и сам Янек, вел себя немного скованно, с интересом разглядывал окружающую обстановку и людей, явно старался запомнить как можно больше подробностей. Крапивин же, погруженный в какие-то свои мысли, словно не замечал ничего происходящего. Басов, все же решивший съездить с друзьями в Петербург, вел себя очень свободно. Он непринужденно общался и с польскими предпринимателями, и с русскими офицерами, ухитрялся кокетничать со всеми дамами, а однажды в вагоне-ресторане даже пропустил пару рюмочек водки под осетрину с Антипом Семеновичем, тем самым купчиной, подсевшим в Вильно.
То, что Басов вел себя в этом мире, словно родился здесь, Янек объяснял тем, что «дядя Войтек», в отличие от его спутников, уже несколько лет прожил в Варшаве начала двадцатого века. Вполне объяснимо было и напряжение отца. Янек знал, что несколько последних лет жизни тот обитал в семнадцатом веке. Уже одно это должно было отразиться на нем. А уж необходимость переселиться в мир, где люди живут совсем по иным правилам, никак не способствовала раскованности.
Более всего Янека смущал Крапивин. Угрюмый гигант то и дело впивался в мальчика взглядами, от которых у Янека кровь стыла в жилах и возникало непреодолимое желание съежиться и убежать подальше. Янек знал, что Крапивин был некогда советским офицером, сотрудником КГБ, а после служил в той организации, которая пришла ей на смену в некоммунистической России. Уже это в глазах Янека служило худшей характеристикой для человека. Впрочем, не признавать и не уважать его силу было невозможно.
Вначале Басов не хотел ехать в Петербург. В течение суток он раздобыл всем присутствующим документы Российской империи, лишь отшутившись в ответ на недоуменные вопросы Крапивина о происхождении этих бумаг. В дополнение Басов выдал каждому из странников по три тысячи рублей, пояснив, что сто рублей в Санкт-Петербурге — это среднемесячная зарплата начинающего инженера, высококвалифицированного рабочего или денежное содержание офицера в чине штабс-капитана.
— Этих денег вам хватит, чтобы неплохо жить первое время, — сказал он. — А если не сможете обеспечить себе доход потом, то, боюсь, вам уже ничего не поможет. Если беретесь обустраивать жизнь целой страны, свой быт вы уж точно должны организовать без проблем.
Басов отверг робкую попытку Чигирева разрешить ему самовольное перемещение во времени. Свое решение Игорь объяснил тем, что постоянное использование ресурсов из других миров может создать опасную диспропорцию в этом.
— Какой ты умный! — съязвил Басов. — Из более поздних времен танки и самолеты притащишь. Из ранних — золото. Вооружишь армию и пойдешь свои порядки устанавливать. Ты и так обладаешь оружием, которого здесь нет ни у кого. Ты знаешь наиболее вероятное развитие событий на девяносто лет вперед. Этого и так достаточно, чтобы большого шороху наделать. А насчет того, как опасно нарушать мировой баланс сил, мы с тобой говорили, еще когда ты Отрепьева спасать пытался.
— Так ведь сам-то ты здесь перец по гривеннику покупаешь, а Людовику Святому[4]продаешь на вес золота.
— Так ведь я себе на хлебушек. Здешнюю историю никак не изменит, если один человечек на тысячу рублей в год жить будет, — словно оправдываясь, ответил Басов и тут же перешел на жесткий тон: — А пулемета я вам, ребята, не дам, как сказал известный киногерой. По крайней мере пока вам историю менять не расхочется.
Басов с легкостью придумал всем трем странникам легенды. Было очевидно, что Вадим, Сергей и Янек не имеют возможности представляться жителями Российской империи. Во-первых, любой абориген мгновенно поймал бы их на незнании множества мелочей российской жизни начала двадцатого века. Во-вторых, существовало опасение, что исправно работающая полиция может легко проверить подозрительных приезжих в любом из уголков империи.
Басов предложил представить Крапивина как золотодобытчика, сколотившего капитал на Аляске, вернувшегося на родину, но заехавшего по дороге в Варшаву, чтобы попытаться найти свою родню, некогда жившую там. Такая легенда с легкостью объясняла и неординарные боевые навыки спецназовца, и наличие у него солидных денег.
Сложнее было с Чигиревым-старшим. Интеллигентность у историка была, что называется, на лице написана, и это вовсе не позволяло причислить его ни к старателям, ни к охотникам из джунглей. Нельзя было «поселить» его и ни в один из зарубежных университетов, поскольку незнание иностранных языков не дозволяло Чигиреву-старшему уверенно сыграть роль человека, несколько лет прожившего в Западной Европе. Крапивин с легкостью извернулся, «присвоив» Сергею звание личного друга вождя одного из африканских племен, в котором историк скрывался от цивилизации, начитавшись Руссо.
