— Сколько вам лет? — вопросом на вопрос ответил Селиванов.
— Тридцать два. А что?
— Вы видели только упадок советской системы, — с сожалением в голосе произнес Селиванов. — Поэтому для вас Запад ассоциируется с достатком и успехом, а СССР — с дефицитом и бытовой неустроенностью. Мы, старшее поколение, помним и лучшие времена. И вот мне, например, еще никто не доказал, что социалистическая система не имела шансов на выживание.
— Возможно, — пожал плечами Чигирев. — Но история распорядилась иначе.
— Это могла быть только трагическая ошибка. Да и ваше отношение к так называемому холопству небесспорно. Вы не думали, что это на самом деле цемент, спаивающий нацию?
— Для меня любая форма самоуничижения противна, — покачал головой Чигирев. — Человек должен прежде всего уважать себя и других. А в холопстве нет уважения. Там либо слепое повиновение, либо презрение к окружающему миру. А созидание и прогресс могут проявиться только при взаимном уважении людей друг к другу. Впрочем, мы отвлеклись, — добавил он, стараясь уйти от принявшего странный оборот разговора. — Расскажите лучше о том деле, по поводу которого вы меня пригласили.
— В машине, — сухо обрубил генерал.
У подъезда, прямо под знаком «остановка запрещена», их ожидала белая «Волга» с включенным двигателем. Впереди рядом с водителем сидел огромный мужчина в полевой военной фор-ре с погонами подполковника.
Генерал распахнул перед историком дверцу и жестом пригласил садиться в машину. Когда «Волга» тронулась, Селиванов представил подполковника:
— Знакомьтесь, это Вадим Васильевич Крапивин. Он ознакомит вас с деталями дела. Но для начала я хочу у вас кое-что уточнить. Скажите, вы допускаете возможность существования машины времени?
Чигирев удивленно посмотрел на генерала.
— По-моему, это фантастика, — пробурчал он.
— А если бы вы узнали, что в ходе научного эксперимента нам удалось открыть «окно» в прошлое, что бы вы сказали?
— Я бы сказал, что это величайшее открытие, — медленно проговорил историк. Во рту у него неожиданно пересохло. — Оно несет огромные возможности для изучения прошлого.
— И огромные опасности для настоящего, — добавил Селиванов. — Вадим Васильевич, расскажите, пожалуйста, Сергею Станиславовичу, с чем связан его вызов в наше ведомство.
Крапивин рассказал. Чигирев слушал внимательно, лишь иногда задавая уточняющие вопросы. Первое волнение улеглось, и теперь историк лишь лихорадочно соображал, каковы могут быть последствия тех событий, о которых ему рассказывал подполковник. Было ясно, что розыгрышем и шуткой происходящее назвать нельзя. Но и в услышанное верилось с трудом. Когда Крапивин, наконец, дошел до эпизода с засадой и замолчал, Чигирев откинулся на сиденье и, растягивая слова, произнес:
— Да, наломали вы дров.
— Сами знаем, — проворчал Крапивин. — Если бы я не перекрестился тремя пальцами…
— Это бы вас не спасло, — прервал его историк. — Если вы действительно попали в период правления Федора Иоанновича или Бориса Годунова, то уже отсутствие бороды делало вас чужаками для местного населения.
— Какой бороды? — не понял Крапивин.
— В допетровской Руси мужчины должны были носить бороды, — пояснил Чигирев. — Это было признаком особого достоинства. Лишиться бороды было позором. Кроме того, в это время традиция брить бороду была характерна для поляков и шведов, противников в недавней войне. Так что появиться в русской деревне без бороды означало примерно то же, что прийти в послевоенный советский колхоз в форме офицера вермахта.
Крапивин тихо присвистнул.
— А почему вы считаете, что мы попали именно в этот период? — уточнил Селиванов.
— Именно в эти годы жил Федор Никитич Романов, отец будущего царя Михаила Федоровича. При Иване Грозном он был еще слишком молод. А в тысяча шестисотом году попал в опалу и был пострижен в монахи под именем Филарета. Так что, скорее всего, вы побывали в девяностых годах шестнадцатого века. Если это действительно наш мир, а не альтернативный. Но тогда я вообще умываю руки.
— Понятно, — кивнул Селиванов. — Но вот руки умывать не надо. Вам еще с пленным предстоит побеседовать.
— С каким пленным? — опешил Чигирев.
— Мы пленного взяли, — как-то недовольно проговорил Крапивин.
У тяжелой, обитой железом двери, рядом с которой дежурил автоматчик, Селиванов остановился.
— Вадим, ты не пойдешь с нами, — приказал он. — Пленный и так отказался с тобой разговаривать. Твое присутствие может всё испортить. Жди нас здесь.
— Есть, — козырнул подполковник и отошел в сторону.
— Напоминаю, — глаза генерала впились в Чигирева, — наша задача: вытянуть как можно больше информации.
— Угу, — кивнул тот.
У историка давно уже сосало под ложечкой от ощущения важности предстоящего события. Грядущая беседа с человеком из Руси шестнадцатого века вселяла в него благоговейный трепет и страх.
Часовой распахнул дверь, и Селиванов с Чигиревым вошли в полутемную комнату с небольшим зарешеченным окном под потолком. Очевидно, это была гауптвахта секретного объекта. С деревянных нар, прикрепленных у левой стены, на них уставился здоровый бородатый детина со всклокоченной бородой, одетый в холщовую рубашку, порты и кожаные сапоги. На вид ему было лет двадцать семь — тридцать. Увидев вошедших, он истово перекрестился двумя перстами и зашептал какую-то молитву. Дверь за Селивановым и Чигиревым закрылась, и они остались наедине с пленником.
— Здрав будь, добрый человек, — стараясь выглядеть как можно радушнее, произнес Чигирев. — Меня зовут Сергеем. А это, — он показал на Селиванова, — боярин Андрей Михайлович Селиванов. А тебя как звать?
— Ивашка я. Боевой холоп боярина Федора Никитича Романова, — после небольшой паузы ответил пленник.
При словах «боевой холоп» Селиванов невольно улыбнулся, но историк еле заметным покачиванием головы дал ему понять, что ничего удивительного в этом термине нет.
— Знаем мы, что пленили тебя недобрые люди, — продолжил Чигирев, — и хотим вернуть тебя домой. Но знай, что находишься ты сейчас очень далеко от родины. И даже время здесь мерится по-другому. Потому скажи нам для начала, какой год сейчас в твоей земле.
Ивашка изумленно посмотрел на вошедших, почесал затылок и произнес:
— Дождливый год. Урожай плохой будет.
— Да нет, от сотворения мира,[5]— поправился Чигирев.
Ивашка снова почесал в затылке.
— Про то попы знают, — сказал он наконец. — А мы люди простые, грамоте не обученные.
