Жермена изрекла с горестным вздохом:
— Думаю, я больше никогда к вам не приду, Полин.
— Но почему? Что я такого сказала?
Помощница умирающих окинула взглядом мою комнату и продолжила решительным тоном:
— Вы милая женщина, но, когда я смотрю, как вы живете, на беспорядок, на нагромождение ненужных вещей, на весь этот хаос — не только внешний, но и внутренний, — мне начинает казаться, что у нас ничего не получится.
— Жермена, я не понимаю.
— Да, не понимаете. Нам отпущено всего тридцать шесть дней. Через двое суток вы вернетесь к трудовой деятельности в «Модели», но в каком состоянии духа? Что вы успели сделать с тех пор, как ушли из больницы?
— Читала вашу книгу, — запротестовала я. — Мне очень нравится, я дошла до шестьдесят второй страницы, там, где о христианском отношении к супружескому сексу, я осознала, как полезно воздержание во время поста, оказывается, это только усиливает половое влечение, здорово придумано…
Я преувеличивала. Книга, которую дала мне дуэнья, была такой чудовищно нудной, что при других обстоятельствах я зашвырнула бы ее куда подальше уже через пять минут («Слова «христианство» и «пуританство» роднит только рифма!», «Вера в Бога — счастья много!»). Но я этого не сделала, и отчаяние сменилось удивлением, граничащим с восхищением. Оказывается, рядом с моим миром существует другой, параллельный, где люди восторгаются страстной речью Бенедикта XVI и понятия не имеют о том, сколь убедительным было высказывание Шарон Стоун о леди Ди.
Жермена задумчиво поправила брошь-камею, на которой была не маркиза в напудренном парике, а профиль монашки (святой Терезы? Младенца Христа? Святой Бернадетты?
— Полин, не в моих привычках опускать руки перед трудностями. Но без вашего всемерного и безусловного участия наше дело сыграет в ящик, причем для вас, Полин, в прямом смысле слова. — Она хмыкнула. — Хочу дать вам возможность убедить меня в том, что вы намерены произвести полную переоценку ценностей. Избавьте вашу жизнь от шелухи. Начните с этого стола. Разберитесь, что к чему, приведите все в порядок, выбросьте лишнее, оставьте только самое важное. Даю вам на это… два часа. Буду ждать вас в гостиной.
— Э-э… самое важное? А как я буду выбирать? Вы мне не поможете?
— Полин, дорогая, — в голосе Жермены зазвучало тихое бешенство, — последние пятьдесят лет жизни я помогала окружающим и никогда не жалела ни сил, ни времени. Но мусорщицей я быть не собираюсь. Тот человек с хвостиком на затылке ясно дал вам понять: вы никогда не останетесь одна в вашем поиске, но искать новый смысл своей жизни придется самостоятельно. Надеюсь, у вас найдется пылесос для крупного мусора?
И я сделала все, что следовало. Попросила детей принести мне большие мешки для мусора и принялась за расчистку авгиевых конюшен. Сначала работа показалась мне трудной и утомительной. Ладно бы еще старые блокноты с интервью (только с красавчиками: «Беседовать только с гетеросексуалами, учитывая глубинные желания читательниц, наших истинных повелительниц» — этим законом я всегда руководствовалась в профессиональной деятельности), небольшие сувениры, оставшиеся после репортажей (в основном «биковские» ручки, уведенные из отеля «Плаза» на проспекте Монтеня), дискеты с моими старыми статьями (во многих, просто уморительных, говорилось о недостатках моей свекрови), бейджики категории четыре звезды на разные супергламурные фестивали (чаще всего позаимствованные у моих сестер по оружию, ну и что), тщательно составленные мной биографии звездных личностей, несколько книжонок весьма вольного содержания, захваченных со службы и хранящихся между словарями… Отправляя в помойку полную коллекцию «Vanity Fair», я даже обронила скупую слезу. А вот перед тем, как распрощаться с письмами читательниц, я замешкалась: их писали от чистого сердца… Но хранить бумажный хлам — значит лелеять собственное «эго». В помойку. Я действовала все быстрей, рука не дрожала. Я бросила в мешок все свои списки.
Но одну-единственную фотографию — подписанную Джорджем Клуни, я сохранила. Сунула ее в папку «Здоровье». Всякому смирению есть предел.
За два часа моя берлога превратилась в монашескую келью.
Я медленно ходила по комнате и впервые слышала негромкий звук собственных шагов. От висевшего на стене постера «Hello, Kitty» на обоях осталось желтое пятно. Из мусорного мешка торчали ноги картонного Пирса Броснана в натуральную величину.
И тут произошло нечто странное.
Я почувствовала, что горжусь собой.
Я позвала детей, они вежливо меня похвалили и с некоторым беспокойством поинтересовались, не собираюсь ли я заняться еще и их комнатами. Я как могла успокоила ребят («Что? Убить два часа на то, чтобы разбирать чужой бардак? Вы издеваетесь?»), и тут из гостиной донесся голос Жермены:
— Полин, вы закончили? Чавк. Как раз вовремя! Сейчас посмотрю. Чавк. Ох, извините, у меня полный рот. Смотрела замечательную передачу про монастырские огороды общины маристов в Квебеке, не смогла удержаться и взяла чудное пирожное (она произнесла «пиружное»). Кстати, я решила, что будет лучше запереть вашего пса на кухне. Он хотел во что бы то ни стало сделать ребенка моей левой голени, странное воспитание.
Поль, считавшийся законным хозяином таксы, провел большим пальцем по горлу, скорчив свирепую рожу, и тут мадемуазель Крике, вся в крошках от миндально-земляничного баловства, вышла из гостиной в коридор. Жест Поля превратился в невинное почесывание подбородка. Жермена, кажется, ничего не заметила, и я мысленно поздравила себя с тем, что так хорошо воспитала моего чудесного сына.
На пороге кабинета дуэнья на миг застыла и восхищенно сложила ладошки:
— Потрясающе! Вот теперь можно пускаться в путь! Знаете, что доставило бы мне удовольствие? Общая молитва! Ну конечно, и дети тоже, а как же? Они ведь крещеные? Нет? Ничего, вашему юному джихадисту это пойдет на пользу. Шучу, шучу. Встаем на колени, и я произнесу небольшой экуменический текст, от вас не убудет.
Тут вошел Пьер.
Удивившись завываниям запертого на кухне пса, он открыл дверь кабинета, еще утром под завязку забитого всякой всячиной, а теперь пустого, как турецкий курятник.
Этот убежденный атеист, ревностный соперник Мишеля Онфре[10], обнаружил своих насмерть перепуганных детей стоящими на коленях перед старухой, декламирующей Паоло Коэльо, а супругу — с закрытыми глазами, разведенными в стороны ладонями и улыбкой скорбящей Богоматери на лице.
Он с ледяной вежливостью отклонил предложение Жермены присоединиться к молитве, удалился на кухню и налил себе полный стакан бордо.
День пятый
Не оставь старого друга, новый друг не будет лучше прежнего.
Книга Притчей Соломоновых
Матильда назначила мне встречу в суши-баре. Моя лучшая подруга, как и я, терпеть не может сырую рыбу и раскляканный холодный белый рис. У нас даже есть своя теория: 99 процентов баб, клянущихся, что они без ума от этого корма для черепашек-ниндзя, нагло врут. Но только в японском ресторане вам на стол не плюхают — не спрашивая, хотите вы этого или нет! — хлеб и соленое сливочное масло и не предлагают бокал белого вина, которое прекрасно идет с картофельным пирогом с гусиной печенкой. Мы с Матильдой обе сидели на диете, а для парижанки это означает следующее: утром игнорируешь завтрак, днем чувствуешь голод, а в семь вечера достаешь из холодильника колбасу и наедаешься до отвала. Итак. Заказав самое омерзительное, что было в меню, — ассорти из калифорнийских роллов с водорослями и хреном, — мы перешли к главному: начали обсуждать мое возвращение в родную «Модель». Вообще-то больничный у меня был на три месяца, но, учитывая, сколь велик замысел и как коротко отпущенное на его воплощение время, я предложила руководству, что приступлю к работе раньше положенного. Это было абсолютно незаконно, но Раф и Мими, услышав мой слабый жалобный голосок, сдались. Я поклялась входить в ритм «crescendo[11]», но «mollo mollo[12]», за что мне официально разрешили утром следующего дня присутствовать на редакционной летучке, прозванной в народе «рассветной».
