«Черными воротами» назывались задние ворота в доме Стекловых. Через них приходили работники, прислуга, проезжали на кухню телеги с дровами и прочее. Вечером, только он подошел к ним, открылась калитка. Он так быстро шагнул в нее, боясь быть замеченным, что столкнулся с Лизой.
— Ох, — только и вырвалось у него.
Лиза отскочила, будто испугалась, а потом взяла его за руку и повела в глубь сада.
— Вы, наверное, Бог знает что обо мне думаете, только это все равно. Я нынче хотела вас видеть, — заговорила она быстро и порывисто, — мне ваша любовь очень нужна. Я все это время чувствовала и знала, что вы один меня по-настоящему любите. Знала, и все понять не могла, почему вы не приходите, почему встречи со мной не ищите. Даже разубеждать себя стала, мол, увлеклись мной тогда и сразу забыли. Только сама себе поверить не могла, а на балу том наказать вас хотела за мое напрасное ожидание. Вот такая я бесстыдная. Говорю вам все это и ни капельки не стыжусь.
Митя молчал, оглушенный потоком ее слов, одурманенный шорохом ее платья, запахом ее тяжелых шелковых волос, мягким, грудным голосом. Он шел в облаке своего наваждения, не чувствуя земли под ногами, времени, воздуха. Была только Лиза, одна она в целом мире.
Они дошли до заброшенной беседки, густо увитой плющом. Лиза поднялась на ступеньку и, оказавшись наравне с Истопчиным, посмотрела ему в глаза. Она чего-то ждала. Но Митя не сразу это понял.
— Что же… — несколько обескуражено произнесла Лиза, — вы мне так ничего не скажете?
Митя закашлялся, покраснел, опустил глаза. То, что он чувствовал, словами описать было невозможно, а если попытаться, выйдет несусветная пошлость. Лучше уж молчать.
— Я… я… — мямлил он.
— Бедный мой! — сжалилась над ним Лиза и неожиданно обняла его, прижав к себе.
Митины губы оказались прижатыми к ее шее. Не владея собой, он припал к ней долгим поцелуем, словно хотел напиться, потом переместился выше, еще… Наконец, нетерпеливые горячие губы Лизы коснулись его рта.
Он целовал ее порывисто и долго, сжимая в объятиях.
Неизвестно, сколько времени прошло, — может, минута, а может, вечность. Неожиданно Лиза вывернулась, отступила на несколько шагов назад, шатаясь словно пьяная и держась за голову.
— Не могу, не могу… — простонала она. — Не приходи больше!
И умчалась прочь.
Митя грохнулся на ступеньки, пытаясь перевести дух и унять бешено колотящееся сердце.
Больше они с Лизой не виделись. Однако забыть ее он не мог и мучительно искал встречи. Посещал театры, парки и прочие места собрания молодежи, надеясь случайно на нее наткнутся, подойти ближе… Он не знал, зачем ему это, но желание еще раз коснуться Лизы, вдохнуть ее запах было нестерпимым. Оно причиняло физическую боль. Прошел почти год, а дальше все произошло как в страшном сне. После «безобразного скандала», учиненного его матерью в доме генерала Стеклова, о встречах с Лизой следовало забыть.
Однако она сама уже на следующий день передала ему записку через свою «странную» подругу Аглаю Савельеву, «стриженую нигилистку». Митя все удивлялся, где они с Лизой могли познакомиться. Хорошо что Аглая догадалась кухарку у черного входа дождаться, чтобы записку передать. Попади она в руки маменьке, страшно предположить, чем бы это могло закончиться.
«Дорогой Митя! Слов нет, чтобы выразить тебе мое сочувствие. Обо мне не беспокойся. Калитка у черных ворот будет открыта. В нашей беседке, сегодня в пять. Лиза».
Митя пришел почти на полчаса раньше, сел и стал ждать Лизу, следя за игрой золотистых лучей заходящего солнца, отражавшихся в вечерней росе. В воздухе витал неуловимый запах приближающейся осени. На кленовых листьях уже обозначились яркие желтые прожилки, а хор лягушек на стекловском пруду закончил сезон. Послышался шорох. Вскоре на дорожке появилась Лиза. Она выглядела очень возбужденной. По бледным щекам прыгали красные пятна, а глаза лихорадочно блестели. Увидев Митю, она всплеснула руками и воскликнула.
— Боже, что я наделала! Что же мне теперь с тобой делать? Я думала, что ты такой же, как другие! Испугалась тогда… помнишь? Испугалась, что обманываю себя, что тешу надеждой, будто ты не такой, будто любишь меня так, как другие не могут. Зря боялась, совсем зря. И тебя, и себя измучила напрасно.
Лиза подошла, взяла Митю за руку и усадила рядом с собой.
— Я все это время только о тебе и думала, но боялась, боялась…
— Чего? — впервые за все время их странных встреч подал голос Истопчин.
— Ошибиться, нафантазировать, ведь я могла сама себе тебя выдумать, а ты вовсе не такой, — ответила Лиза. — Ведь это только я себя уверяю, будто ты меня любишь, а от тебя этого ни разу не услышала.
Наконец чувство, переполнявшее Митю все это время, прорвалось наружу.
— Лиза, я… Я просыпаюсь и думаю о тебе, я целыми днями как в бреду хожу, ищу тебя повсюду…
— Молчи, молчи, не надо! — попросила она, взяв его руки в свои. — Может, и к лучшему, что ты уедешь. Самой страшно, как подумаю, что мы могли бы натворить… Вдруг это не любовь? Вдруг это просто наваждение? Страсть такая, неизвестно откуда взявшаяся, обуявшая с такой силой, что страшно от нее делается…
Она прижалась к нему, будто замерзла. Митя боялся пошевелиться. И хоть больше всего на свете ему хотелось сжать Лизу в объятиях, он сидел не шелохнувшись, боясь испугать ее. Неожиданно мягкие губы коснулись его щеки, пробежали к уху, потом чуть к шее. В голове будто что-то взорвалось, и Митя крепко прижал к себе Лизу. Та неожиданно вскрикнула и оттолкнула его.
— Нет, — она вскочила и бросилась вон. — Уезжай скорее! Только пиши мне! Я умру, если ты не будешь писать!
V
Два миллиона зо-ло-том, зо-ло-том, стучало в виске назойливым острым молоточком. Два миллиона, чтобы отсрочить введение винной монополии. Два миллиона за два года. По миллиону за каждый. Династии больше не продержаться, говорит Морозов, яростно раздувая свои татарские ноздри. Придут социалисты и устроят все на французский манер. Можно ли верить этому? Абрикосов, муж дочери Глафиры, вчера был и сказал хорошо: «Савва Тимофеевич человек увлекающийся». Оно и правда. Очень увлекающийся. То театр, то революционеры. Пожар у Морозова в груди пылает. Сам по себе горит, а Савва Тимофеевич все оправдания ему ищет. Высокой идеи ему хочется. Смирнов неожиданно почувствовал раздражение. Балаган вокруг вертится. Неужто Савва Тимофеевич считает, что его «политические убийцы», «боевые группы», как они сами себя называют, будут, как актеры Станиславского, по его заказу играть и прославлять своего благодетеля?
Разговоры о винной монополии идут постоянно. Не так давно ее отменили и тут же нашлись кликуши от «общества трезвенников Москвы», которых Смирнов презрительно называл «тайными пьянчугами». Но главный аргумент их уж больно хорош: казна могла бы наполниться. Пятнадцать ежегодных смирновских миллионов пошли бы на государственные нужды — больницы, приюты, дома призрения.
