— Ага, забуреешь, и тебя не выпроводишь.
(Как мы ловко перескочили на «ты».)
— Почему не выпроводишь? Это ты зря. Я сейчас, когда в зеркало смотрел, чуть сквозь землю от стыда не провалился. Куда мне! Урод и красавица. Разве мы не понимаем.
Из шкафчика над холодильником она вынула початую бутыль «Распутина», поставила на стол хрустальные рюмки. С подоконника сняла вазу с крупными краснобокими яблоками, похожими на апорт, хотя для апорта было, конечно, рановато. Пока она хлопотала, я рассказал старинный анекдот про мужика и золотую рыбку, но она не засмеялась. Грубовато сказала:
— Пей!
Я понюхал «Распутина».
— Доза не моя.
— Капризный ты, Евгений Петрович. Для урода даже слишком. Какая же твоя? Стакан?
— Ну, хотя бы грамм семьдесят. Организм не обманешь.
— Правда не закосеешь?
— Я вообще пьяный не бываю. Когда переберу, сознание отключается — и в обморок. Но это еще не скоро, не волнуйся.
Фыркнула недоверчиво, достала фарфоровую чашечку с золотым ободком, наполнила до краев.
— Хватит?
— Душа подскажет.
Я еще до того, как выпил чашку, почувствовал: что-то между нами произошло, что-то изменилось. Было диковинное ощущение, что я отступил лет на пятнадцать и сижу за столом с молодой, обворожительной Раисой, со своей суженой, какой она была в ту пору. Ничего греховного и ничего недосказанного — и впереди сто лет бессмертия. Поджилки трясутся от чистого желания соития, но можно и погодить, спешить-то некуда. И хочется говорить о возвышенном, о том, как одиноко на вершинах духа, и о том, как жалко раненую птаху, угодившую кошке в пасть.
Татьяна тоже выпила водки, а когда мы приступили к шампанскому, я уже знал, что она живет одна, что родом из Торжка и родители у нее умерли. Училась в педагогическом, но в школе поработать ей не довелось, и теперь она об этом не жалеет, потому что обеспечена материально и ни от кого не зависит. Она рассказывала о себе с каким-то насмешливым азартом, и было понятно, что давно хотела выговориться, да все не удавалось. А тут удобный случай, чужой человек, как попутчик в поезде. Через час сойдет на станции — и поминай как звали. Но меня и это успокаивало. Я бы с ней в одном купе еще с охотой остановок двадцать проехал. Я был пьян, и постепенно ее нервное, нежное лицо заслонило от меня все другие женские лица, которые выпадали на мою долю. Даже показалось на миг, что я недавно родился. Может, вчера, а может, на Пасху.
— Ты меня заколдовала, — признался я. — Все про тебя знаю, и чего недоговариваешь, мне известно, и презираю всю вашу орду, а тянет к тебе, как магнитом. Прости, Господи, но ты моя женщина.
— Как проверишь?
— В постели проверяют, как еще, — угрюмо я удивился.
Она желанно улыбнулась.
— Скучный ты человек, Евгений Петрович. Вроде и сердце у тебя живое, а лоб оловянный. Обознался ты. Я мужикам не утешительница, губительница.
— Погуби, я не против.
— Кого же это ты «нас» презираешь и за что?
— Да всю эту прорву безмозглую с легкими деньгами. Так обосрали землю, что не продыхнуть.
— Может, завидуешь, Женя? Ты вон, говоришь, мужичок ученый, образованный, а дачку приходится им отдать, которые умнее тебя. Презирают слабые, Женя. Сильные — побеждают.
Она это сказала без зла, и беззлобно я ей ответил:
— Ты или глупа, или слепа. Клоп, когда крови насосется, тоже, наверное, кажется себе орлом. А надави ногтем — и что останется? Скоро всех твоих сильных и умных передавят, как клопов. Но мне от этого не легче. Столько наворочали, веку не хватит поправить.
— Чудно ты в любви объясняешься. Сразу хочется ответить взаимностью.
— Я не говорил, что люблю. Я сказал: ты моя женщина. Это разные вещи, надо же понимать.
Шампанского в бутылке оставалось на донышке, когда телефон зазвонил. Татьяна побежала разговаривать в комнату, а я снял со стены красивую японскую отводную трубку и с удовольствием подслушивал.
Звонил мужчина, по голосу молодой, по имени Вадик. Разговор мне не понравился. Вадик требовал, чтобы «Танюшечка» немедленно приехала и вступила с ним в интимные отношения, потому что ему «невтерпеж». Он был ненамного трезвее меня. Татьяна строго ответила, что ей недосуг.
— Уймись, — сказала она. — Каждый сверчок знай свой шесток. Ты когда мылся-то последний раз, Вадюля?
После этого мужчина перестал гундеть о прелестях полового акта и произнес с блатным прононсом фразу, которая, будь я в своем уме, должна была склонить меня к горьким и долгим размышлениям.
— Серго прикатит через полчаса. Ты знаешь, красавица, он ждать не любит.
— Почему он сам не позвонил?
— Каприз хозяина, — хмыкнул Вадик.
— Хорошо, приеду, — и бросила трубку.
Дальше я повел себя как унесенный ветром. Прилег на кушетку, закрыл глаза и тяжко задумался о том, что счастья нету. Вот, поманила любовная сказка и тут же обернулась гнусной явью. А так мечталось хоть на одну ночь вырваться из круга тошнотворных повседневных хлопот, укрыться от леденящих сквозняков приближающегося небытия. Не получилось, не удалось.
— Спишь? — настороженно спросила Татьяна, склонясь надо мной.
На ощупь я поймал ее руку и провел ее ладонью по своей колючей щеке.
— Я в обмороке. Не хочу, чтобы ты уходила.
— Откуда ты знаешь, что я ухожу?
— Я подслушивал.
Она вырвала руку, присела. Я приподнялся на локте, закурил. Ее взгляд был полон странной печали.
— Подслушивать — стыдно.
— Серго — он кто? Твой шеф?
— Это тебя не касается.
— Я понимаю. Днем — служебные обязанности, ночью — постельные услуги.
— Не хами, рассержусь.
— Налей грамм сто «Распутина». На посошок.
Налила мне и себе. Чокнулись и выпили в дружелюбной обстановке.
— Как же машину поведешь в таком виде?
— Ничего, поведу.
— Ладно, спи здесь. Часа через три вернусь. Достал ты меня, Евгений Петрович!
— Чем же это?
— Человек ты чудной. Обвиваешься, как угорь. А пожалуй, куснешь побольнее деловых.
— Тебе ли бояться мужских укусов?
— Не пойму, кто ты мне? Ну кто ты мне? Или не видишь: мы на разных полюсах живем.
— Вижу, — сказал я. — Только не живем мы на разных полюсах, а погибаем. И ты, и я.
Тут случилась меж нами диковинная штука, которую до века не забуду. В тягостном молчании уставились мы друг на друга, и вдруг из темно-голубых, прелестных ее глаз покатились на розовые щеки тяжелые прозрачные слезы. Но это еще что. Заплакал и я. Заревел, как в детстве, с остервенением и надеждой. В груди сдавило, как плитой, кожа заиндевела, и стало невмоготу дышать. Из горла пробился тонкий, мучительный стон. Я не отворачивался, не стыдился своей слабости, а уж она тем более. Мы плакали, как совокуплялись, в судорожном, пьяном угаре, выворачиваясь наружу незащищенным нутром, и это длилось Бог весть сколько времени. Так хорошо и покойно мне не было никогда. Постепенно взгляд ее прояснился, лицо осветилось глуповатой улыбкой. Она нагнулась, шепнула «Дурачок» и поцеловала в губы. На поцелуй я не ответил, чтобы не спугнуть наваждение.
