Я снова сел, бросив работу, но не смотрел на него. Свет бил мне прямо в глаза.
— Хорошо, Иасон, что ты хочешь сообщить мне о моем брате Иоанне?
— Я ведь прирожденный поэт, ты согласен?
— Без всякого сомнения.
Я старательно оттирал разметку, и она медленно исчезала. Древесина слегка залоснилась.
— Именно это заставляет меня передать тебе слова, которые Иоанн мне доверил, — начал он, — ту литанию, что он носит в своем сердце. Она о тебе. Этой литании он научился у матери и повторяет ее каждый день, как повторяет Шма[2]со всем Израилем, только эта литания стала его собственной молитвой. Ты знаешь, какие там слова?
— Я не знаю, что я знаю, — сказал я.
— Очень хорошо, тогда я тебе расскажу.
— Судя по всему, ты твердо решил это сделать.
Он присел на корточки. Как он был хорош! Какие у него были красивые умащенные черные волосы и огромные сердитые глаза, горящие огнем!
— Еще до рождения Иоанна твоя мать навестила его мать. Та жила тогда неподалеку от Вифании, и ее муж, Захария, был еще жив. Захарию убили уже после того, как родился Иоанн.
— Да, мне рассказывали, — сказал я.
Я снова начал чертить линию — на этот раз должно было выйти правильно, без огрехов. Я приставил к дереву острый край черепка.
— Твоя мать рассказала матери Иоанна об ангеле, который ей являлся, — сказал Иасон, придвигаясь еще ближе.
— Каждый в Назарете знает эту историю, Иасон, — ответил я, не отрываясь от своей линии.
— Твоя мать стояла на улице, обнимая мать Иоанна, — продолжал он, не обращая внимания на мои слова, — и твоя кроткая мать, которая говорит так мало и так редко, вдруг запела гимн. Она смотрела на холмы, где похоронен пророк Самуил, и пела свой собственный гимн со старинными словами Ханны.
Я перестал работать и медленно поднял на него глаза.
Голос Иасона стал тихим и благоговейным, открытое лицо светилось добротой.
— «Величит душа Моя Господа, и возрадовался дух Мой о Боге, Спасителе Моем, что призрел Он на смирение Рабы Своей, ибо отныне будут ублажать Меня все роды; что сотворил Мне величие Сильный, и свято имя Его; и милость Его в роды родов к боящимся Его; явил силу мышцы Своей; рассеял надменных помышлениями сердца их; низложил сильных с престолов и вознес смиренных; алчущих исполнил благ и богатящихся отпустил ни с чем; воспринял Израиля, отрока Своего, воспомянув милость, как говорил отцам нашим…»
Он замолчал.
Мы смотрели друг на друга.
— Ты знаешь эту молитву? — спросил он.
Я не ответил.
— Ну что ж, — сказал он печально. — Прочту тебе другую — ту, что читал отец Иоанна, священник Захария, когда Иоанна нарекали этим именем.
Я ничего не сказал.
— «Благословен Господь Бог Израилев, что посетил народ Свой, и сотворил избавление ему, и воздвиг рог спасения нам в дому Давида, отрока Своего, как возвестил устами бывших от века святых пророков Своих…»
Он помолчал, опустив глаза. Сглотнул и продолжил:
— «…что спасет нас от врагов наших и от руки всех ненавидящих нас… И ты, младенец…» — он здесь говорит о своем сыне Иоанне, как ты понимаешь, — «…и ты, младенец, наречешься пророком Всевышнего, ибо предъидешь пред лицем Господа приготовить пути Ему…»
Иасон замолчал, не в силах читать дальше.
— Какая в том польза! — прошептал он.
Поднялся и отвернулся от меня.
Я подхватил его слова так, как знал их.
— «.. дать уразуметь народу Его спасение в прощении грехов их, — сказал я, — по благоутробному милосердию Бога нашего…»
Он ошеломленно глядел на меня сверху вниз.
— «…которым посетил нас Восток свыше, — продолжал я, — просветить сидящих во тьме и тени смертной, направить ноги наши на путь мира».
Он отшатнулся, лицо его побелело.
— «На путь мира», Иасон, — сказал я, — «На путь мира».
— Но где же он, твой брат? — воскликнул он. — Где Иоанн, который должен быть пророком? Солдаты Понтия Пилата сегодня ночью уже будут под Иерусалимом. Мы видели на закате их костры. Что ты будешь делать?
Я сложил руки на груди и взглянул на него. Иасон пребывал в смятении и гневе. Он допил остатки вина из чаши и поставил ее на скамью. Чаша упала и разбилась. Я посмотрел на осколки, а он их даже не заметил. Иасон не услышал, как разбилась чаша.
Он придвинулся ко мне и снова опустился на корточки, так что его лицо было хорошо освещено.
— Сам-то ты веришь в эту историю? — спросил он. — Скажи мне, скажи, пока я не лишился рассудка.
Я не ответил.
— Иешуа, — взмолился он.
— Да, я верю в нее.
Он ждал, что я скажу что-нибудь еще, но я молчал.
Иасон обхватил голову руками.
— О, не надо мне было говорить тебе все это. Я обещал твоему брату Иоанну, что никогда не стану тебе это рассказывать. Не знаю, с чего я вдруг рассказал. Я думал…
— Сейчас тяжелые времена, — сказал я. — Йитра и Сирота мертвы. Небо цвета пыли. Каждый день ломает нам спины и надрывает сердца.
Он посмотрел на меня. Он очень хотел понять.
— И мы уповаем на милосердие Господа, — сказал я. — Мы ждем, когда настанет время Господне.
— А ты не боишься, что все это ложь? Иешуа, тебе никогда не было страшно, что все это неправда?
— Ты знаешь то же самое, что знаю я.
— Ты не боишься того, что вот-вот случится с Иудеей? — требовательно спросил он.
Я покачал головой.
— Я люблю тебя, Иешуа, — сказал Иасон.
— И я тебя люблю, брат мой, — ответил я.
— Нет, не люби меня. Твой брат меня не простит, если узнает, что я выдал тебе его тайну.
— Но кто есть мой брат Иоанн, если он обречен прожить жизнь, ни разу не открывшись другу? — спросил я.
— Плохому другу, суетному другу, — отозвался Иасон.
— Другу, у которого столько всего на уме, — сказал я. — Должно быть, ессеям ты показался слишком шумным.
— Шумным! — Он засмеялся. — Да они меня прогнали!
— Я знаю.
Я тоже смеялся. Иасон любил рассказывать о том, как ессеи попросили его уйти. Эта история была обычно первой, которую он рассказывал новому знакомому, — о том, как ессеи его прогнали.
