И в самом деле, первый справа во втором ряду — король, тут же шестерка червей, означающая дорогу. Рядом еще три зловредные пики, но это ничего, объясняет Тереса. На днях получишь известие.
Она получает известие. Правда, из Освенцима, зато есть номер, на который можно высылать посылки. В письме на официальном бланке муж сообщает: «Я здоров, пришли какой-нибудь еды». Она посылает килограмм сахара, килограмм смальца, хлеб, корейку и лук. Это стоит сто двадцать злотых, разрешается посылать одну посылку в месяц.
— Наизнанку вывернусь, — заявляет она Лилюсе, — хоть саму себя продам, но сто двадцать злотых в месяц добуду.
Chambre séparée[7]
Она обедает в кафе «У Розы». Довоенное заведение, не из самых изысканных, но вполне приличное. В сентябре в дом попала бомба, но первый этаж уцелел; хозяйка убрала кучи щебня, вставила стекла и пригласила былых завсегдатаев. Сюда опять стали захаживать профессора из близлежащего политехнического института с супругами (теперь они пекут домашние пироги и продают на Керцеляке) и жены офицеров, ныне военнопленных. Появились и новые клиенты: валютчики, спекулянты, дельцы черного рынка. Хозяйка просит официанта (уже в который раз) быть с новичками полюбезнее, тот обещает приложить все усилия.
Она приходит, как обычно, садится за столик, официант ставит перед ней клецки с вареной свеклой и спрашивает:
— Подать сразу или подождем мужа пани?
— Ждать не будем, — отвечает она, — муж в Освенциме. — И добавляет: — Я должна его оттуда вытащить.
Официант приносит ей двойную порцию густого соуса.
Возвращая грязную тарелку, она говорит:
— Мне понадобятся деньги. Понимаете? Мне понадобится много денег…
Она встает из-за стола и склоняется над седой лысеющей головой официанта:
— Вы ведь поможете мне, правда?
Через несколько дней он кивает на закрытую дверь возле бара:
— Там… вас ждут…
— Пан Роман… — шепчет она, колеблясь.
Официант пожимает плечами:
— Как хотите, пани Марыня. Клецки с капустой подать или со свеклой?
Комната возле бара точь-в-точь такая, какой и должна быть chambre séparée в кафе «У Розы». Полумрак, красные бархатные шторы на окне, букет засушенных красных роз на столике и слегка потертая тахта. На тахте сидит мужчина — толстый, с нависающим над широко расставленными ногами животом, в тесной жилетке с расстегнутой пуговицей. Вполне симпатичный пожилой мужчина в ожидании женщины.
Он предлагает ей сесть. Пододвигается поближе. Поднимает ей юбку, поглаживает бедро, увидев спущенную петлю, умиляется и обещает новые чулочки — из чистого шелка.
— Я вам нравлюсь? — спрашивает она. — Тогда, пожалуйста, ничего мне не покупайте. Просто дайте денег. Я сделаю все, что захотите, но мне нужно много денег. Понимаете, мой муж попал в Освенцим.
Они смотрят друг на друга. Она, с обнаженным бедром, и он — симпатичный пожилой мужчина с потной розовой лысиной.
Мужчина отдергивает руку.
— В Освенцим… — повторяет он печально.
Ему уже не до ее ног и чулок.
— И я его спасу, обязательно, — добавляет она, поправляет юбку и, мило улыбаясь, покидает chambre séparée.
Проходя мимо официанта, пожимает плечами:
— Увы, пан Роман, я не это имела в виду.
Муж говорил, что от железнодорожной станции нужно идти в сторону гор, по утоптанной дороге между садами. Она поднимается по дороге. Сады кончаются, теперь вокруг луга и темнеющие в дымке деревья. Слева должен одиноко стоять большой дом. Вот он. Красивый, деревянный, с верандами. Такие дома строили горожане, приезжавшие на лето с многочисленным потомством, теткой-приживалкой, что варила варенье, и богемными друзьями со слабым здоровьем. Она надеется, что там есть большая кафельная печь, у которой можно будет согреться.
Печь холодная. На креслах белые чехлы. Кенгуру не похож на друга чахоточных художников. Он угощает ее крепким чаем. На кухонном столе среди грязных рюмок и черствых корок стоит прислоненная к серебряной сахарнице фотография. На ней женщина в маленькой меховой шапочке с вышитой вуалью, сильно накрашенная, со смелыми светлыми глазами. Это ради нее, думает она, Кенгуру зарабатывал золотые доллары. Ей тоже надо кого-то спасать? Она с завистью смотрит на женщину. Мало того, что у нее такие глаза, — у нее еще и Кенгуру есть.
Она заверяет, что сумеет привозить людей не хуже, чем это делал муж. Вот если бы ей еще показали дорогу через Татры…
К сожалению, Кенгуру больше не занимается беженцами и не может взять ее на работу. Ему очень жаль, но один раз они уже попались. Одолжить денег он тоже не может (к сожалению).
— Значит, вы ничего не можете? — переспрашивает она.
— Ну разве что дать адрес.
Кенгуру что-то пишет на салфетке.
По этому адресу в Кракове живет один венгерский еврей, знакомый Кенгуру. У него молодое лицо и усталые глаза старика. Денег он (к сожалению) тоже не одолжит, но ему нужен цианистый калий. Он упоминает об этом мимоходом, уже на пороге. Большая банка.
В Варшаве она заходит в магазин косметики. Она помнит его с довоенных пор — как по дороге из кондитерской Помяновского, где покупала пирожные, замирала перед витриной с баночками, флакончиками и разноцветным мылом.
В воздухе стоит запах туалетной воды. Посетителей нет.
Она подходит к стоящему у прилавка хозяину:
— Мне нужен цианистый калий, большая банка.
— На когда? — тот ничуть не удивлен.
— На сегодня.
— Завтра.
— Сколько это будет стоить?
— Пятьсот.
Назавтра она гадает, кто встретит ее в магазине — гестапо или полиция.
Никого, только хозяин. Он запирает дверь и вручает ей банку, завернутую в газету. Оставив в залог материнское кольцо — золотое, с большой бледно-розовой жемчужиной, она возвращается в Краков.
— Сколько я вам должен? — спрашивает венгерский еврей.
— Тысячу.
Он велит ей прийти после обеда — видимо, хочет проверить товар. Все в порядке, и после обеда она получает свою тысячу.
Она не спрашивает, зачем ему яд. Догадывается: для других евреев, польских или венгерских.
Ждать
Она живет у пани Крусевич (с Марианской улицы она съехала, вернувшись из Павяка).
Пани Крусевич — швея. Аккуратная, серьезная женщина с твердыми принципами, унаследованными от матери, тоже швеи.
Раньше она никогда не имела дела со швеями, и привычки новой хозяйки порой ее изумляют. Например: каждый день в два часа пан Крусевич закрывает свою лавочку с образками, вешает на дверь табличку «Перерыв на обед», и в половине третьего пани Крусевич водружает на стол дымящуюся супницу. Иногда пан Крусевич запаздывает. Супница стоит на столе, суп стынет, но пани Крусевич ни за что не станет его разогревать, потому что обед у них ровно в два тридцать.
