Однажды вечером вождь ирокезов и впрямь прибывает в Цюрих. Инкогнито, разумеется: в деревянном ящике с несколькими мелкими дырочками для воздуха. Без ведома Лафатера, погруженного в изучение посланий своих благочестивых корреспондентов со всего мира, а потому ничего не заметившего, ящик переносят в подвал, который Энслин успел оборудовать под лабораторию. В этом сквозит уже нечто франкенштейновское. Перед нами подобие анатомического театра: на стеллажах стеклянные банки с заспиртованными эмбрионами, головами безумцев, убийц и т. п.
Хафкемайер зажмурился, у него отвисла челюсть.
Днем Энслин исправно несет свою службу «наверху», у Лафатера. Ночами же, в подвале, пытается вдолбить несчастному, закованному в цепи индейцу все европейские знания — чтение, арифметику и прочее. План Энслина заключается в следующем: усовершенствовать методику Лафатера, которая до сих пор базировалась лишь на созерцании безжизненных гравюр, и превратить физиогномику в современную, экспериментальную науку. От наблюдений к опытам! При помощи лафатеровского измерительного прибора Энслин ночь за ночью проводит замеры, проверяя, меняется ли соотношение частей лица вследствие массированного воздействия знаний и наблюдается ли в связи с этим постепенное превращение дикаря в мыслящее существо. Индеец, с присущей его племени гордостью, хранит по этому поводу молчание. Все замеры Энслина в каком-то смысле являются темной стороной физиогномики и предвестием мрачных событий грядущего… Наверху жизнь идет своим чередом: визиты, переписка, балы. Однако Лафатер смутно догадывается, что в подвале, в самых недрах его дома происходит неладное. Однажды, тайком последовав за своим писцом, он обнаруживает там прикованного индейца. Уперев руки в боки, он требует немедленных объяснений. Завязывается жаркий спор, Энслин объясняет хозяину цель своих более чем странных опытов. Воззрения обоих в корне непримиримы: Энслин хочет взорвать теорию изнутри, для Лафатера же она является божественной аксиомой. Индеец, не понимая ни слова, лишь гримасничает и робко потряхивает цепями. Лафатер категорически требует от Энслина, чтобы тот в течение суток привел помещение в надлежащий вид. Энслин, внутренне сломленный, обещает исполнить это. Возмущенный Лафатер удаляется. Однако искра надежды еще теплится в душе Энслина — дело в том, что последние замеры показали: ирокез и впрямь делает успехи. Он ослабляет оковы туземца и поднимается в кабинет Лафатера, дабы взять оттуда таблицу сравнительных величин. Тем временем вождь освобождается от уз, крадется в потемках вслед за Энслином и убивает его из снайперской винтовки швейцарского производства. Затем, никем не замеченный, он ускользает в Альпы.
Таков, в общих чертах, мой план будущего фильма. Я сложил написанные листки в увесистую стопку и водрузил их на стол. Руки свои я пристроил рядом.
Трудно было прочесть что-либо на лице Хафкемайера.
По мере того как я углублялся в свой рассказ, оно вытягивалось все сильнее. Это могло означать все, что угодно: как напряженный интерес, так и озабоченность: «Да это же ни в какие ворота не лезет!»
— Как насчет женщин? — осведомился Хафкемайер, немного помолчав.
— Великое множество, — ответил я, — но только там, наверху.
— Хм. А мотивы Энслина?
В ответ я предложил придать исполнителю роли Энслина слегка перекошенный вид, на манер звонаря собора Парижской Богоматери, если, конечно, Хафкемайер понимает, что имеется в виду.
Да, Хафкемайер понимал.
Собственное упорство закономерно привело Энслина, фанатично преданного идеям физиогномики, к глубочайшему внутреннему разладу. Отсюда и опыты над индейцем.
— Ирокез, таким образом, — доверительно пояснил я, — в некотором роде является плодом моей личной инициативы.
Хафкемайер созерцал меня в глубоком раздумье. Его мобильник запищал. Нажатием кнопки он заставил его замолчать.
Еще во время моего рассказа я заметил, что сценарий не вызывает у него особого восторга. Хотя он кивал и снова кивал, но точно под бременем тяжкого груза.
А затем:
— Возможно, покажется странным, что именно я задаю вам этот вопрос… Но скажите-ка, в какой мере это соответствует историческим фактам?
Произнося «историческим фактам», Хафкемайер быстро, словно присягая, поднял указательный и средний пальцы и прочертил в воздухе непонятную закорючку; выглядело это нелепо, вроде приветственного жеста какого-нибудь инопланетянина.
Я небрежно отмахнулся. В конце концов, для нас ведь главное — интересный фильм, не так ли? И кроме того:
— Хоть это и тщательно скрывалось, Энслин действительно был застрелен. Я только пока точно не знаю кем.
— Ну что ж, тогда узнайте.
И Хафкемайер лукаво прищурился.
Я сделал соответствующую пометку. Прекрасно, остается еще масса возможностей.
— Кстати, мне кажется, это очень хорошо, в высшей степени профессионально с вашей стороны, что вы особо не держитесь за каждое ранее написанное вами слово. В самом деле. А что касается ваших нынешних… хм… задумок… вы, я полагаю, в принципе не против того, чтобы обдумать все заново?
Этот вопрос он задал очень осторожно.
— Я готов рассмотреть все мыслимые варианты, — ответил я, и впрямь готовый на все, затем откинул голову и прищурил веки — если сейчас я возражу, то в крайнем случае это даст мне лишнее пространство для импровизации. — И все же…
— Да? — дружелюбно подбодрил Хафкемайер.
— Как вам моя мысль насчет индейца?
— Идея… недурна. Ее можно обсудить дополнительно, когда вся фабула приобретет чуть более зримые контуры. На данный момент, сказать по правде, это выглядит несколько туманно.
Туманно, значит. Хм. Мне оставалось лишь кивнуть.
— Должен признаться, — заметил Хафкемайер на прощание, — это просто здорово, что вы так быстро сумели придумать такую историю. Массольт не кривил душой, рассказывая о вас.
Я же скромно вставил:
— Только так и зарождается настоящее искусство — когда даешь волю фантазии. Согласитесь, ее горизонты не должны ограничиваться тем, что видишь в пределах досягаемости собственного носа. Кроме того, основное внимание я уделяю скрытым фактам — так сказать, невидимой истории.
— Невидимая история? — Глаза Хафкемайера заблестели. — Интересно. Неплохое вступление к фильму.
Затем принялся кивать.
Кивки эти очень напомнили мне Вальди, верного спутника моего детства. Вальди был рыжей игрушечной таксой, сидевшей под задним стеклом нашего автомобиля. На любую из жизненных ситуаций — резкое торможение, дорожные ямы, объезд — у Вальди был готов постоянный и не лишенный логики ответ: стоическое, бесконечное, всезнающее кивание.
Мы простились, и я, до глубины души тронутый воспоминанием о Вальди, молча удалился через главный зал.
Глава четвертая
Раздался писк.
