Пришли все. Андре явился рано и принес вино. Лусидио допустил его в кухню, но всего на пять минут — посмотреть на ингредиенты. Потом мы сидели в кабинете, пока Лусидио готовил, и Андре расспрашивал об Абеле:
— Ты давно был с ним знаком?
— С детства. Почти все в нашей компании гурманов-обжор знакомы с детства. Маркос и Сауло были моими соседями, мы жили на одной улице. Они были неразлучны. Мы их называли сиамскими близнецами.
— А остальные?
— Чиаго, Педро, Абель, Жуан и Пауло жили в одном районе. Когда мы подросли, компания поредела. Абель связался с церковью. Мы не могли на него рассчитывать в наших безобразиях, учитывая, что подозрение, будто он девственник, очень походило на правду. Даже с Миленой, которую трахали все, он не хотел познакомиться, несмотря на уговоры.
Пауло стал студенческим лидером и отдалился от компании — мы презирали политику. Педро тоже редко приходил на наши встречи. Он жил в заточении. Не ходил в школу, занимался с частными учителями — парня готовили управлять семейным предприятием. Кроме того, его мать, дона Нина, панически боялась заразы. Она страдала от мысли, что ее Педриньо вступает в контакт с всемирными нечистотами, в число которых включала и нас. Особенно меня, который вполне заслуженно с детства носил кличку Говорящая Грязюка. Впервые увидев Мару с Педро, я догадался, что она выбрана доной Ниной в жены сыночку. Не было никого белее и чище Мары.
Самуэл втерся в компанию, возникнув неизвестно откуда. Он не жил в нашем районе, мы никогда ничего не знали о его семье. Он проник в нашу жизнь под именем Самуэл Четыре Яйца. Его застукал Сауло в баре «Албери», бывшем чем-то вроде неофициальной резиденции нашей компании, поедающим четыре жареных яйца за раз. С той минуты наше восхищение прожорливым худышкой росло не переставая. Самуэл не учился и все знал. Не работал и всегда был при бабках. Играл в кости на деньги со взрослыми в задней комнате бара «Албери» и проигрывал больше, чем выигрывал. Пил столько же, сколько ел, и употреблял наркотики. После того как он переспал с Миленой, она не захотела больше никому давать и все время бегала за ним, несмотря на взбучки, которые периодически устраивал ей наш идол.
Именно Самуэл познакомил нас с Рамосом. Это случилось, когда Самуэл убедил нас в том, что мы не просто компания, а избранные с великим предназначением в жизни. Воодушевленные столь великой оценкой, мы сменили поджарку бара «Албери» на еженедельные ужины в приличных ресторанах. Тогда Абель, Педро и Пауло, не входившие в ядро «команды ужинов», состоящее из Чиаго Шоколадного Кида, Сиамских Близнецов, Говорящей Грязюки, Жуана и Самуэла, вернулись к нам. Это выглядело, как будто после нашего посвящения Самуэл передал нас Рамосу, чтобы тот закончил воспитание наших органов чувств и сделал нас легендарными.
В то время мы еще думали, что станем легендой, что этот город слишком мал для нашего аппетита. Сукины дети — да, но великие сукины дети, сукины принцы.
О Рамосе мы тоже знали мало. Он был старше нас. Жил на деньги семьи, считался большим знатоком английской литературы и соусов — «Shakespeare and sauces»[10], — как сказал он однажды, и его отношения с Самуэлом были тайной, которую мы никогда не пытались раскрыть.
Наш ритуальный переход из подросткового возраста к зрелости произошел за столом ресторана, когда Рамос объяснил, почему хорошо прожаренное мясо покидает королевство деликатесов и вступает в королевство полезности, как подошва ботинка. Это стало революцией в жизни Абеля, нашей благочестивой жаровни. По мнению Самуэла, именно тогда Абель начал терять веру. Откровение о превосходстве сырого над очень жареным подействовало на Абеля, как катехизис наоборот. Между непрожаренным мясом и метафизикой существовало внутреннее несоответствие, и Абель сделал выбор в пользу кровавого мяса.
Не знаю, был ли Андре заинтересован моими умиленными воспоминаниями или просто хотел показать, что сожалеет о смерти Абеля. После того как выяснилось, что мы не «la creme de la сremе», он не интересовался нашими историями и даже демонстрировал отвращение к фиглярской левизне Пауло, к моральному разложению Самуэла и к величине моего живота — в этом порядке убывания ужасов. Теперь я жалею, что не дал ему говорить больше в тот вечер, когда мы ждали остальных, а на кухне Лусидио готовил последнюю в жизни Андре паэлью.
Памятная паэлья. Паэлья, предваряемая шампанским, тостами за Рамоса и Абеля и раковинами «Сан-Жак» с деликатесным лососевым муссом. Мы пребывали в эйфории, несмотря на смерть Абеля. Первый ужин Лусидио убедил нас, что «Клуб поджарки» может быть спасен через аппетит, даже если мы не любили друг друга как прежде и растратили наши жизни зря.
За ужином не упоминалось об Абеле. Абель вернулся к святым покровителям своего семейства, а нам досталось сохранить то, что еще живо между нами, что спасено от кораблекрушения. Наша животная близость, ненасытность с тех времен, когда мы ворчали как свиньи, пережевывая поджарку «Албери». Только аппетит остался у нас общим.
Я не переставал разглагольствовать даже с полным ртом. Андре преисполнялся сожаления, что его жена не присутствует на ужине. Мол, в ее жилах течет испанская кровь, что бы она сказала об этой ни на что не похожей паэлье? Он повторял и повторял, пока Жуан не заявил, что отменить присутствие женщин на ужинах было великим решением. Мудрым решением. Поскольку именно женщины виноваты в нашем упадке. Они вырвали нас из рая. Без них наши ритуалы вновь приобрели чистоту отрочества, мы снова стали счастливыми свиньями из бара «Албери». Когда Лусидио принес второе блюдо с паэльей, обложенное по краям большими головками чеснока, его встретил благодарный рев. Он был ответствен за наше воскрешение.
Андре еще пытался возражать без особой убедительности. Бичинья заслужила здесь присутствовать, она так любит паэлью! Его протест был похоронен под нашими свирепыми рыками.
Я вспомнил «Речь течки», которую Рамос произнес в час коньяка после памятного ужина с трюфелями.
— Мы обязаны трюфелями и цивилизацией течке самок, — сказал Рамос, поднимая рюмку и предлагая тост за самок и их железы. — Трюфели пахнут свиными гормонами, и самки свиней во время течки вынюхивают и неистово раскапывают их в поисках любви. Вместо мужа они находят нечто вроде узловатого овоща, что случается со многими девушками в наши дни, — продолжал Рамос. — Восхитительные трюфели, которые мы только что съели, были продуктом любовного разочарования безвестных свиных самок.
(Любое гастрономическое удовольствие является формой кооптации течки, по словам Рамоса.)
— Мы прерываем, — все больше воодушевлялся Рамос, — органический процесс растения или животного, чтобы съесть его, и тратим наше собственное сладострастие, нашу сбившуюся с курса течку на удовольствие от еды.
Мы собрались здесь благодаря разрушению лесов в доисторический период, когда наши предки, вынужденные жить в саванне толпой, в качестве защиты стали менять звериную сексуальность на сексуальность человеческую и ее ужасы.
