Награда была вручена Тому с такой прочувствованной речью,какую только мог выжать из себя директор при создавшихся обстоятельствах, но вней недоставало истинного вдохновения, – бедняга чуял, что тут кроется какая-тотайна, которую вряд ли удастся вывести из мрака на свет: просто быть не может,чтобы этот мальчишка собрал целых две тысячи библейских снопов в житницу свою,когда известно, что ему не осилить и двенадцати. Эми Лоуренс и гордилась, ирадовалась, и старалась, чтобы Том это заметил по ее лицу, но он не глядел нанее. Она задумалась; потом слегка огорчилась; потом у нее возникло смутноеподозрение – появилось, исчезло и возникло снова; она стала наблюдать; одинбеглый взгляд сказал ей очень многое – и тут ее поразил удар в самое сердце; отревности и злобы она чуть не заплакала и возненавидела всех на свете, а большевсех Тома, – так ей казалось.
Тома представили судье; но язык у него прилип к гортани,сердце усиленно забилось, и он едва дышал – отчасти подавленный грознымвеличием этого человека, но главным образом тем, что это был ее отец. Он бы срадостью упал перед судьей на колени, если бы в школе было темно. Судьяпогладил Тома по голове, назвал его славным мальчиком и спросил, как его зовут.Мальчик раскрыл рот, запнулся и едва выговорил:
– Том.
– Нет, не Том, а…
– Томас.
– Ну, вот это так. Я так и думал, что оно немножко длиннее.Очень хорошо. Но у тебя, само собой, есть и фамилия, и ты мне ее, конечно,скажешь?
– Скажи джентльмену, как твоя фамилия, Томас, – вмешалсяучитель, – и не забывай говорить «сэр». Веди себя как следует.
– Томас Сойер… сэр.
– Вот так! Вот молодец. Славный мальчик. Славный маленькийчеловечек. Две тысячи стихов – это очень много, очень, очень много. И никогдане жалей, что потратил на это столько трудов: знание дороже всего на свете –это оно делает нас хорошими людьми и даже великими людьми; ты и самкогда-нибудь станешь хорошим человеком, большим человеком, Томас, и тогда тыоглянешься на пройденный путь и скажешь: «Всем этим я обязан тому, что вдетстве имел счастье учиться в воскресной школе, – моим дорогим учителям,которые показали мне дорогу к знанию, моему доброму директору, который поощрялменя, следил за мной и подарил мне прекрасную Библию – роскошную, изящнуюБиблию, которая станет моей собственностью и будет храниться у меня всю жизнь,– и все это благодаря тому, что меня правильно воспитывали!» Вот что тыскажешь, Томас, и эти две тысячи стихов станут тебе дороже всяких денег, – да,да, дороже. А теперь не расскажешь ли ты мне и вот этой леди что-нибудь изтого, что ты выучил? Конечно, расскажешь, потому что мы гордимся мальчиками,которые так хорошо учатся. Без сомнения, тебе известны имена всех двенадцатиапостолов? Может быть, ты скажешь нам, как ввали тех двоих, которые былипризваны первыми?
Том все это время теребил пуговицу и застенчиво глядел насудью. Теперь он покраснел и опустил глаза. Душа мистера Уолтерса ушла в пятки.Про себя он подумал: ведь мальчишка не может ответить даже на самый простойвопрос, и чего это судье вздумалось его спрашивать? Однако он чувствовал, чтообязан что-то сказать.
– Отвечай джентльмену, Томас, не бойся.
Том все молчал.
– Я знаю, мне он скажет, – вмешалась дама. – Первых двух апостоловзвали…
– Давид и Голиаф[2]!
Опустим же завесу милосердия над концом этой сцены.
Глава 5
Около половины одиннадцатого зазвонил надтреснутый колоколмаленький церкви, а скоро начал собираться и народ к утренней проповеди.Ученики воскресной школы разбрелись по всей церкви и расселись по скамейкамвместе с родителями, чтобы быть все время у них на глазах. Пришла и тетя Полли.Сид и Мэри сели рядом с ней, а Тома посадили поближе к проходу, как можнодальше от раскрытого окна и соблазнительных летних видов. Прихожане заполнилиоба придела: престарелый и неимущий почтмейстер, знавший лучшие дни; мэр сосвоей супругой – ибо в городишке имелся и мэр, вместе с прочими ненужностями;судья; вдова Дуглас – красивая, нарядная женщина лет сорока, добрая душа, всемизвестная своей щедростью и богатством, владелица единственного барского домаво всем городе, гостеприимная хозяйка и устроительница самых блестящихпраздников, какими мог похвастать Сент-Питерсберг; почтенный согнутый в дугумайор Уорд со своей супругой; адвокат Риверсон, новоявленная знаменитость,приехавшая откуда-то издалека; местная красавица в сопровождении стайки юныхпокорительниц сердец, разряженных в батист и ленты. Вслед за девицами ввалилисьцелой гурьбой молодые люди, городские чиновники, – полукруг напомаженныхвздыхателей стоял на паперти, посасывая набалдашники своих тросточек, пока девицыне вошли в церковь; и, наконец, после всех явился Примерный Мальчик ВиллиМафферсон со своей мамашей, с которой он обращался так бережно, как будто онабыла хрустальная. Он всегда сопровождал свою мамашу в церковь и был любимчикомгородских дам. Зато все мальчишки его терпеть не могли, до того он был хороший;кроме того, Вилли постоянно ставили им в пример. Как и всегда по воскресеньям,белоснежный платочек торчал у него из заднего кармана – будто бы случайно. УТома платка и в заводе не было, поэтому всех мальчиков, у которых были платки,он считал франтами.
После того как собралась вся паства, колокол прозвонил ещеодин раз, подгоняя лентяев и зевак, и в церкви водворилось торжественноемолчание, нарушаемое только хихиканьем и перешептыванием певчих на хорах.Певчие постоянно шептались и хихикали в продолжение всей службы. Был когда-тоодин такой церковный хор, который вел себя прилично, только я позабыл, гдеименно. Это было что-то очень давно, и я почти ничего о нем не помню, но,по-моему, это было не у нас, а где-то за границей.
Проповедник назвал гимн и с чувством прочел его от начала доконца на тот особый лад, который пользовался в здешних местах большим успехом.Он начал читать не очень громко и постепенно возвышал голос, затем, дойдя доизвестного места, сделал сильное ударение на последнем слове и словно прыгнулвниз с трамплина:
О, мне ль блаженствовать в раю, среди цветов покоясь, Тогдакак братья во Христе бредут в крови по пояс!
Он славился своим искусством чтения. На церковных собранияхего всегда просили почитать стихи, и как только он умолкал, все дамы поднималикверху руки и, словно обессилев, роняли их на колени, закатывали глаза и тряслиголовами, будто говоря: «Словами этого никак не выразишь, это слишком хорошо,слишком хорошо для нашей грешной земли».
