— Одним петухом на весь курятник, — усмехнулся врач.
Риваццони развел руками и опустил голову.
— Не скажите. Да будет вам известно, что Астаротте Джерофанте произвел на свет сына, замесив свое семя с тестом. Астаротте — это вам говорю я — родился в корзине среди булок. Но вижу, даже вы мне не верите. Никто не хочет знать правду.
«Мой отец, значит, был сыном только отца», — подумал Аликино. Он робко улыбнулся:
— Выходит, это неправда, что матерью Астаротте была Мириам Нумисанти?
— Кто? Старуха? Вы с ума сошли! — Несчастный опять принялся ходить взад и вперед, пытаясь ослабить таким образом приступ двигательной тревоги, которая не давала ему покоя. — Мириам Нумисанти была уже старухой, когда родился Астаротте. Конечно, она вырастила этого черта как сына, но она не была его матерью. Знаете, что сделала эта сумасшедшая в восемьдесят лет? Она исчезла. Никто больше не видел ее. Похоже, она убежала с каким-то приезжим, и говорят даже, что родила дочь. В восемьдесят лет! Но я не верю… Да-да, это было в тысяча девятьсот пятом году. Именно в этом году и произошла история с Джерофанте.
— Какая история?
— Как? Ведь об этом даже в газетах писали, — удивился адвокат, делая широкий нетерпеливый жест. — Как раз в ночь под Рождество Джерофанте был найден в пекарне запеченным в печи вместе с пирожными и тортами. Кто-то же засунул его туда, хотя полиция и уверяла, будто это было самоубийство. Абсурд! Это говорит только о том, как глупа была полиция и в то время.
— Сколько лет было Джерофанте?
— Когда умер? Лет шестьдесят. Он прекрасно жил, даже стал управляющим этой пекарней.
— А Астаротте?
— Двадцать лет. Ему было двадцать лет, этому дьяволу. Обо мне могут говорить все, что угодно, но никто не переубедит меня, что это не он сунул отца в печь.
Аликино хотел спросить что-то еще, но врач жестом попросил его помолчать. Он заметил, что беспокойство и связанное с ним затрудненное дыхание становятся невыносимыми для пациента.
— Не волнуйтесь, синьор адвокат. Если не ошибаюсь, вы ведь тоже, как и Астаротте, родились в тысяча восемьсот восемьдесят пятом году.
Слова врача благотворно подействовали на больного. Он перестал ходить взад и вперед, остановился у зеркала, висевшего над умывальником, и посмотрелся в него. Казалось, он видит себя в далеком прошлом. Когда же он обернулся, то опять заговорил словно в бреду:
— Наши жизни — моя и Астаротте Маскаро — какое-то время шли параллельно, хотя и с противоположным знаком. Моя — с положительным, его — с отрицательным. Так, если я хорошо успевал в школе, был честным, дисциплинированным, почитавшим авторитет семьи и общества, то Астаротте, напротив, был самым плохим учеником, был подвержен порокам и всегда проявлял себя как неукротимый скандалист. Когда мы повзрослели, стало ясно, что передо мной открывается будущее, которое принесет мне благополучие и успех, тогда как Астаротте — это нетрудно было предвидеть при его распутной жизни — после того как он растранжирит состояние Нумисанти, ожидает неминуемый социальный крах. И действительно, когда скончался Джерофанте и исчезла старая Мириам, единственная из всех Нумисанти, у кого была хоть какая-то деловая смекалка, он очень быстро опустился до нищеты. Сначала пекарня, а затем и вилла перешли к кредиторам. Я же, блистательно закончив учебу и получив диплом, открыл юридическую контору, женился на девушке из очень богатой семьи и занялся политикой, проявив в этой области настоящий талант, настолько яркий, что мои приверженцы в либеральной партии — в моей партии — видели во мне своего будущего лидера.
— В Риме вы стали бы депутатом, — заметил врач.
— Вот тогда-то — а было это в тысяча девятьсот десятом году — наши дороги и разошлись. Хорошо помню тот день. Я увидел Астаротте на вокзале, где он ожидал поезда. Он выглядел изгнанником, который уезжает навсегда. Небритый, в поношенном старом пальто и с дешевым чемоданчиком, Астаротте походил на нищего, готового протянуть руку за подаянием. Увидев меня, он слегка приосанился, и в словах его вновь зазвучали ирония и сарказм, какие были присущи ему на протяжении всей нашей долгой дружбы. «Пришел попрощаться со мной? — спросил он. — Порадоваться моему поражению?» — «Я не знал, что ты уезжаешь, — солгал я, — а зашел сюда купить газету». — «Поздравляю. Слышал, ты делаешь прекрасную политическую карьеру. Ты словно родился для успеха и готовился к нему с самого детства». Он торопливо пожал мне руку, поскольку подошел поезд. «Я еще вернусь, вот увидишь. И тогда одну из площадей в Баретте назовут моим именем». Я засмеялся, не сомневаясь, что больше никогда не увижу его. Я не знал, что он отправился в ад, но с обратным билетом в кармане.
Слушая этот диалог в пересказе Ривоццини, Аликино не мог избавиться от ощущения, будто слышит голос отца, словно сам Астаротте говорил все это. Но еще поразительнее было другое — все это он уже знал, все ему было известно еще прежде, чем сообщил адвокат.
— Далее я был избран членом муниципального сонета, потом мэром. Достигнув таким образом вершины своей политической карьеры, я практически не имел противников, даже в соперничающих партиях.
Чувство гордости, заставившее адвоката выпрямиться, внезапно схлынуло, и голова его поникла.
— В двадцать пятом году Астаротте вернулся и тотчас вызвал всеобщее восхищение, удивление и зависть, потому что выставлял напоказ богатство, такое огромное, какого в Бареттте никогда и не видели. Он стал дельцом. Если говорить точнее, строителем. Он немедленно, причем за наличные, выкупил виллу Нумисанти, которую переименовал в виллу Маскаро. Однако ничего невозможно было узнать о происхождении его богатства, которое казалось поистине безграничным. Ничего не могло выяснить даже тайное расследование, которое я поручил полиции, священникам и частным сыщикам. Вот тогда у меня и возникло подозрение, что тайна, окружающая его богатство, уходит в нечто сверхъестественное и связана с дьяволом. Астаротте сразу же начал кампанию против меня и не скрывал намерения занять мое место мэра. Чтобы заручиться поддержкой избирателей, он прибегнул к самой приторной демагогии: пообещал построить в Баретте новую школу и больницу, обязуясь таким образом разрешить две проблемы, которые с незапамятных времен были непреодолимы для города. После выборов — будь проклят этот год! — Астаротте не только стал новым мэром, но и в невероятно короткие сроки — едва ли не за одну ночь — построил больницу и школу.
— Адвокат, — рискнул перебить его врач, — но больница и школа — это уже отнюдь не демагогия.
Адвокат разразился безудержным смехом, в котором слышны были гнев и досада. Потом, внезапно успокоившись, он продолжал:
— Эти два больших современнейших здания, одинаковые, как близнецы, вставшие рядом, казались мне мрачным памятником, воздвигнутым в ознаменование моего поражения. А на какие средства, если не на дьявольские, они были построены? Новый мэр хвалился своей победой с такой наглостью и с такой издевкой, что это не только злило, но даже пугало меня. Школа заполнялась учениками, приезжавшими даже из соседних городков. А больница, напротив, почти все время пустовала, никак не использовалась. Я и мои друзья утверждали, что ее строительство оказалось бессмысленным, что это типичное порождение мании величия. Но Астаротте и демоны, которые его окружали, прежде всего директор школы и главный врач больницы, были невозмутимы. Очевидно, им уже было известно, что именно произойдет там вскоре. Загадочная и опасная эпидемия распространилась среди детей, посещавших школу. Их всех пришлось отправить в больницу, и они заполнили ее. Все было подстроено превосходно. Дети вскоре поправились, слава врачей из новой больницы, которые так успешно справились с эпидемией, незамедлительно распространилась по стране, и отовсюду, даже совсем издалека, потянулись сюда пациенты. Школа и больница стали работать замечательно, в прекрасном симбиозе, словно поддерживая друг друга. Популярность Астаротте выросла невероятно. В том же самом году мой противник купил дом в Болонье, женился, и у него родился сын.
