1
Астаротте Маскаро вернулся из Германии 12 мая 1945 года.
Война окончилась несколько дней назад, и по всей Италии перекатывалась людская лавина — тысячи и тысячи человек, стремившихся поскорее вернуться к нормальной мирной жизни. Демобилизованные, солдаты, раненые, депортированные, партизаны, фашисты, авантюристы, бродяги, бездомные — огромные толпы голодных, оборванных людей.
Астаротте, совсем напротив, в собственный дом в Болонье вернулся в новом черном костюме элегантного покроя, в темной велюровой шляпе, тоже новой, и в белоснежных перчатках. Багаж его ограничивался одним кожаным саквояжем. Словом, при возвращении в свою старинную престижную квартиру на Страда Маджоре он выглядел вполне респектабельно.
Ему было шестьдесят лет — исполнилось недавно, — но выглядел он гораздо моложе прежде всего благодаря сохранившейся густой черной шевелюре. Его крупная, импозантная фигура внушала страх и уважение.
Он отсутствовал с самого начала войны — с сентября 1939 года, с тех пор как уехал по делам в Берлин, однако возвращение его произошло так обыденно, словно он покинул дом всего несколько часов назад.
Точно так же, без какого-либо заметного волнения, встретили его близкие. Правда, не получая никаких сведений о нем, они считали его погибшим.
Астаротте кивком приветствовал жену Фатиму и сына Аликино, стерпел, сразу же остудив, сердечное объятие престарелой служанки Аделаиды.
По старой привычке он протянул ей шляпу, но когда старуха хотела было принять у него саквояж и перчатки, решительным жестом отстранил ее. Затем прошел к своему кабинету, куда во время его отсутствия никто не мог проникнуть, так как ключ Астаротте увез с собой. Сейчас он извлек этот ключ из кармана, отомкнул замок и, войдя в кабинет, закрыл за собой дверь.
Возвращаясь к четкому распорядку жизни, он поужинал в кабинете. Потом послал за Аликино.
Молодой человек вошел на цыпочках и подождал, пока отец обратится к нему либо позволит заговорить. Астаротте сидел за своим массивным и просторным письменным столом и разбирал бумаги.
Кабинет, освещенный одной только настольной лампой, похожей на лиану, утопал в полумраке. Но Аликино видел, а скорее помнил стены, заставленные книжными полками и увешанные картинами. Позади письменного стола возвышался шкаф — высокий, с застекленными дверцами, где Астаротте хранил под ключом книги, которые мог читать только он.
— Кино. — Молодой человек приблизился к столу.
— Слушаю, синьор отец.
Астаротте откинулся на спинку мягкого стула. Его лицо оставалось в полутьме. Руки в перчатках являли нечто новое в его облике.
— Говори по-немецки. Надеюсь, ты не забыл его.
— Нет, синьор.
Астаротте требовал, чтобы Аликино с детства учил немецкий язык и всегда разговаривал с сыном только на нем.
— Сколько тебе лет?
— Двадцать.
— Служил в армии?
— Нет, признан негодным.
— Работаешь?
— Нет, синьор отец. Видите ли, война…
Астаротте прервал сына, сильно хлопнув рукой по столу. В голосе его звучал гнев:
— Не терплю оправданий. В твоем возрасте нельзя жить паразитом.
— Да, синьор отец… — проговорил Аликино, потом робко добавил: — У меня есть аттестат зрелости, и я собираюсь поступить в университет. На юридический, как вы советовали когда-то, в тридцать шестом году.
— Поступишь, когда заработаешь достаточно денег. — Он взял со стола стопку бумаг, испещренных цифрами. — Хочу поговорить с тобой как с мужчиной.
— Очень рад этому, синьор.
— Война лишила нас капитала, который я инвестировал в Германии. Практически всего нашего состояния. Теперь мы уже не богатые, а всего лишь состоятельные люди. Чтобы начать дело заново, мне необходим новый капитал. Мы будем вынуждены продать имение в Баретте.
— И виллу тоже?
— К сожалению. У нас останется только эта квартира.
— Лично я согласен с вашим решением.
Выражение лица Астаротте смягчилось, но лишь ненамного.
— Кино, теперь ты понимаешь, что найти работу — это для тебя не только нравственный долг, но и необходимость.
Он встал, обошел письменный стол и остановился у большого окна. Стоя к сыну спиной, он отодвинул штору и посмотрел в сад, освещенный луной.
— Если бы война велась по справедливости, а не по логике — логике червей, — я стал бы сегодня настолько богатым, что мог бы купить весь этот город.
Аликино тем временем рассматривал фотографию в золоченой раме, которую отец после возвращения поставил на стол. На снимке был запечатлен Астаротте в штатской одежде вместе с группой военных и гражданских лиц. Среди особ в форме выделялись Геринг, Гиммлер и — на первом плане — сам Гитлер. Все держали бокалы, улыбались — явно отмечали какое-то событие.
Между тем фотография изумила Аликино одной любопытной деталью — у всех этих людей виднелись на голове крохотные рога. Они выступали на лбу, выглядывали из-под военных фуражек. И казалось, это были даже не столько рога, сколько просто наросты, выпуклости — такие же естественные, как нос и уши.
Юноша подумал, что это, наверное, чей-то забавный фотомонтаж или, быть может, снимок был сделан на каком-нибудь маскараде. А скорее всего это лишь игра света, падающего на стекло. Именно так все и объяснилось: едва Аликино чуть-чуть отодвинулся в сторону, рога исчезли.
— Погибло целое поколение прекрасных людей, — мрачно произнес Астаротте, не оборачиваясь. — Но придет новое, я уверен. И мне доведется увидеть его.
— Синьор отец, при всем том, что произошло за эти годы, не скрою от вас, мы опасались, что вы…
— Что я погиб? — Астаротте повернулся к сыну. В полумраке глаза его приобрели металлический блеск. Руки в белых перчатках казались отсеченными от туловища. — Я проживу как минимум до ста лет. Представляешь, сколько тебе будет тогда?
— Шестьдесят.
— Мы состаримся вместе, оба, и настолько, что нас станут путать. — И он жестом велел сыну удалиться.
Это был первый серьезный разговор Аликино с отцом. Юноше хотелось рассказать ему о своих планах, устремлениях и мечтах, но он понял, что никогда не сумеет этого сделать.
