ее отыскать, чтобы восстановить в памяти его имя, но это мне не удалось. Отец же к тому времени помнил очень немногие подробности, которые сотрясали наше семейство в былые дни.
Полагаю, в силу малодушия я также постарался изгнать из памяти эти сны и все, что было с ними связано, и таким образом убедить себя в том, что они ровным счетом ничего не значат.
Однако на самом деле это было совершенно не так, и в глубине души я об этом догадывался. И вот в тот момент, когда уже уходящий из нашего мира отец заговорил о подобных вещах столь открыто, я ощутил острейшее желание бежать – бежать как можно скорее, чтобы все эти ужасы остались далеко у меня за спиной. Приближающаяся кончина отца и те пугающие откровения, которые вот-вот изойдут из его уст, – все это оказалось чересчур для моей души, но вместе с тем я не решался двинуться с места. Я догадывался: стоит мне убежать и оставить отца наедине с его чудовищными воспоминаниями, – и он покинет этот мир, скончается в полном одиночестве, и, если такое произойдет, моя душа будет терзаться до самой кончины. Поэтому я застыл – неподвижный и готовый принять любую откровенность, любые, самые убийственные в своей жути подробности.
– Поначалу я, как и ты, сынок, – снова раздался голос отца, – считал это обычным сновидением. Твоя матушка становилась слабее с каждым днем, и я, разумеется, очень переживал по этому поводу. Оба твоих братца, как ты знаешь, покинули наш мир, что нанесло ей неизлечимую травму. Она все чаще рыдала – не просыпаясь, прямо во сне, – и несколько раз я слышал, как она твердит: «В том нет моей вины! Я унаследовала эту особенность! Они умерли сами, их никто не убивал!» На третий или четвертый раз, когда она принялась повторять одно и то же, я попытался разбудить ее – но у меня ничего не вышло. Сначала я решил, что достаточно провести рукой по ее волосам – и она тотчас проснется или по крайней мере сменит свои видения на более приятные. Однако ничего подобного не произошло: она продолжала рыдать без слез, вздрагивать и оправдываться перед кем-то незримым. Я принялся трясти ее за плечи, пытался напоить холодной водой – все тщетно. Внезапно я застыл: в моем сознании раздался чей-то сухой, насмешливый голос: «А, пытаешься остановить меня? Отвечай! Как умерли дети? Она все равно будет врать, она ведь женщина!»
Услышав эту фразу, я и сам будто повидался с неким призраком: я узнал и интонацию, и манеру выражаться.
– Это был мистер Эллингтон! – невольно вырвалось у меня. – Мой дед!
– Стало быть, ты тоже слышал подобное, – горестно вздохнул мой отец.
– Я слышал его наяву, не во сне, – возразил я. – При личном общении он разговаривает довольно вежливо… даже ласково, – прибавил я, сам ощущая, насколько странным звучит в подобном разговоре это слово.
– Да, поначалу он таков, но не стоит обольщаться, – отвечал отец. – На самом деле для этого человека все обыкновенные люди… как будто и не люди, а некие низшие существа, о которых не следует беспокоиться. Определенно не доверял он и собственной дочери, которую как будто отпустил «на свободу» – в другой город, подальше от своей семьи.
– Я думаю, он сердился из-за смерти моих братиков, – заметил я.
– Скорее всего, – отозвался отец. – Но с той поры его голос начал являться и мне. Я отвечал вежливо и кратко, по возможности сообщая тестю всю правду: собственно, нам нечего скрывать, сынок, по крайней мере от таких, как мистер Эллингтон!.. Через полгода твоя матушка скончалась, и с той поры мистер Эллингтон приходил в мое сознание в любой момент, когда ему только хотелось. Он расспрашивал меня обо всем: о твоем развитии, о моих мыслях, о том, как обустроена могила твоей матушки и о том, какова была твоя матушка в семейной жизни на самом деле. Порой он злился на меня и твердил, что я защищаю покойницу просто из желания ему навредить… Я говорю тебе обо всем этом, сынок, потому что скоро уйду из нашего мира.
– Отец! – вырвалось у меня. – Так по этой ужасной причине вы употребляли напитки…
Я кашлянул и замолчал.
Отец ответил просто:
– Да. Но если это и помогало, то в очень незначительной мере. Твой дед в любом случае мог добраться до самых глубоких и затаенных моих воспоминаний и вволю прогуляться там. Порой мне казалось, что он топчет мою голову в самом прямом смысле слова, и я просыпался с такой болью в висках, что никакое лекарство не оказывало на нее воздействия.
– Хотите сказать, в скором времени все это начнется и со мной? – спросил я.
Отец безмолвно кивнул.
Я задумался, и наше молчание длилось довольно долго.
– Полагаю, со мной все будет происходить не настолько тяжко, – выговорил я наконец, в глубине души сильно сомневаясь, однако, в сказанном. – Ведь мы с мистером Эллингтоном как-никак родственники. К тому же я мужчина, а мужчины, как он в свое время заявил, лгать не умеют – в отличие от женщин. Подозреваю, по этой причине он и не доверял моей матушке…
– Что бы там ни происходило… – выдохнул мой отец, но завершить фразу уже не смог.
Я провел с ним последний час, держа его за руку, но думая совершенно о другом. Полагаю, ему это было уже безразлично.
В ночь перед похоронами рядом со мной неотлучно находился наш священник, молодой мужчина с блестящими, с любопытством бегающими глазами. Пришла в дом также и его благочестивая супруга, рыхлая и молчаливая дама, занимавшаяся в основном уборкой в кухне и отцовской комнате. Время от времени она чрезвычайно шумно и тяжко вздыхала – только этот звук и давал нам знать о ее присутствии.
Несмотря на то что я находился в комнате не один, ничто не могло удержать меня от беспробудного сна, в который я внезапно провалился, – определенно это произошло против моей воли. Позднее мне рассказывали, что трясли меня за плечи, подносили к моему носу пропитанный ароматом платок, пытались влить холодную воду в мои неподвижные охладевшие губы – однако все попытки привести меня в чувство оказались бессильны.
Какая-то часть моего сознания была в точности осведомлена, что я нахожусь в том самом доме, где только что отошел в мир иной мой отец, и что завтра предстоит погребальный обряд. Но другой частью сознания, гораздо более сильной и активной, я пребывал совершенно в ином месте. Это был, как я почти сразу понял, Саут-Этчесон, и, стало быть, я как бы проделал путь на север от родного мне Кингстауна. Я узнавал пейзажи, открывшиеся передо мной, строения, которыми любовался в бытность свою подростком, увидел и высокий холм, заросший деревьями – за эти годы они определенно сделались выше и еще больше одичали, закрывая половину храма своими густыми ветвями… Вот я миновал холм и прошел по улице, которая, как я знал, приведет меня в нужное место.
Дом моего деда, вот он. Такой же чистый, сверкающий, как будто новый, как и восемь лет назад, когда я появился тут в первый и последний раз.
Я не стучал в дверь и не спрашивал дозволения, поскольку был вызван какими-то необоримыми силами, которые столь откровенно желали меня видеть. За входом меня окутала тьма, но почти сразу вспыхнул свет. Сюда провели наконец электричество. Дед был против «новшеств», однако либо в последние годы сдался перед надвигающимся прогрессом, либо же подчинился чьей-то воле. Воле кого-то, с кем он не имел сил бороться.
Передо мной стоял мужчина, очень худой и высоченного роста. Он странно был одет – в нечто наподобие плаща, опускавшегося с его плеч до самого пола. Под плащом просвечивала одежда, обычные рабочие штаны и рубаха, насколько я мог разобраться.
– А, явился! – произнес он и рассмеялся тонким скрипучим голосом, проникающим до самых костей. – Пришел все-таки! Ну, входи, входи, племянник.
Я сделал еще несколько шагов, и меня окутало странным запахом – не то кислого молока, не то потного тела.
– Дядя Эллингтон! – воскликнул я, и встретивший меня человек вновь разразился смехом.
– «Дядя»! «Эллингтон»! – повторил он, сотрясаясь от непонятного мне веселья.
– Пусть войдет! – раздался властный голос деда.
Я сделал несколько шагов, отстранив моего дядюшку, и очутился в той самой столовой, где некогда мы с дедом проводили время. Там ничего не изменилось за исключением того, что туда поставили большую кровать. Дед лежал на ней – его тело выглядело крошечным на этой огромной постели.
– Подойди, – приказал он. По крайней мере, манера говорить у него осталась прежней. – Слушай меня, – продолжил он, когда
