Года три тому назад я нанял служащего, чьи умения оказались выше всяких похвал. Одаренный исключительным умом, он превосходно знал свое дело, и мастерство его пером не описать. Тем не менее это был совершенный (либо представлялся таковым), и значит, человек подозрительный. Что мне стоило опровергнуть его нелепые идеи! Я мог бы упорствовать в своем недоверии к нему и упустил бы возможность, которую он мне предоставил! А я поступил безрассудно. Я выслушал, я подумал, я согласился. И мое решение принесло щедрые плоды.
Впервые я увидел его в камере, куда он был заключен незадолго до того. Я почти ничего о нем не знал, только то, что его вместе с другим совершенным задержали на ярмарке в Падерне. Еще я знал его имя, но здесь не стану его приводить. Сведения о нем не подлежат разглашению, назовем его просто «С». С виду (я также не могу составить для вас его подробного effictio), он был высокий и бледный, с испытующим взглядом небольших светлых глаз.
— Итак, друг мой, — сказал я ему, — вы хотели меня видеть.
— Да. — Голос у него был приятный и мягкий, точно масло. — Я хочу сделать признание.
— Тогда подождите до завтра, — посоветовал я. — Завтра состоится заседание трибунала, где будет присутствовать нотарий, и он запишет все, что вы скажете.
— Нет, — сказал он. — Я хочу поговорить с вами наедине.
— Если вы хотите сделать признание, то его нужно записать.
— Я хочу кое-что вам предложить. Позвольте мне отнять у вас совсем немного времени, господин мой, и вы не пожалеете.
Я был заинтригован. «Господином» меня величают только запуганные крестьяне и почтительные солдаты. Никогда ранее совершенный не обращался ко мне подобным образом. Я велел ему продолжать, и он начал:
— Я не добрый странник, господин мой.
Зная, что «добрый странник» — это иное название совершенного, я возразил:
— Это не признание, поскольку у меня уже есть свидетельства тому, что вы им являетесь.
— Я одеваюсь как добрый странник. Я ношу синюю робу и сандалии. Я не ем мяса, когда ем не один, и говорю о Римской Церкви как о великом Вавилоне. Но в сердце своем я не еретик и никогда им не был.
На это я громко рассмеялся и хотел было ответить, но он перебил меня. Он рассказал, что его родители были катарами, что его отца сожгли как еретика, а мать заключили в тюрьму, что его наследство конфисковали и дом, где он родился, разрушили. Далее он поведал мне, что в возрасте шести лет потерял все, что ему принадлежало. Юношей он спал в овчарнях у родственников, ходил за их овцами и подбирал объедки с их стола. Он рассказывал об этом спокойно, своим кротким голосом, как будто речь шла о погоде или куске черствого хлеба.
— Добрые странники отняли у меня наследство, — заключил он. — И все же они пришли ко мне, ожидая, что я разделю с ними свою постель и еду, ожидая, что их станут сопровождать, и оберегать, и прятать, и слушать их, даже когда они подвергают опасности всю деревню. Моя родня всегда привечала их, а я, бывало, лежу ночью без сна и боюсь, что кто-нибудь донесет инквизиторам.
— Вам самому следовало сообщить нам, — заметил я.
— А куда мне было деваться потом, господин мой? Я был всего-навсего ребенок. Но однажды я поклялся, что я верну себе состояние, уничтожив тех, кто меня обобрал.
Его тихие и настойчивые речи звучали убедительно. И все же я пребывал в замешательстве.
— Они ваши враги, но вы вступили в их ряды. Как такое возможно?
— Дабы предать врага, нужно хорошо его изучить, — отвечал C. — Господин мой, добрый странник Арно, был задержан вместе со мной. Я привел его к вашему порогу. Я могу рассказать вам о нем все, так же как и о других добрых странниках, об их привычках, их пристанищах, об их тайных тропах и об их провожатых. Я могу поведать вам о пяти последних годах жизни моей и всей области Корбье.
— И все это из чувства враждебности? — спросил я, но он не понял. (Вскоре я обнаружил, что он не был хорошо образован, хотя имел живой ум.) Мне пришлось перефразировать свой вопрос: — Оттого, что вы так ненавидите еретиков?
— Да, я их ненавижу. И я хочу на них нажиться. Последние пять лет я опишу вам безвозмездно, в знак своей доброй воли. За следующий год вы должны будете мне заплатить.
— Вы предлагаете мне свои услуги в качестве соглядатая?
— Вам, и только вам. — Он взглянул на меня своими маленькими ясными глазами цвета меда, и я понял, что он, должно быть, одаренный проповедник, ибо его взгляд умел подчинять. — Более никто не должен знать. Я сделаю признание и раскаюсь в ереси. Поскольку я выдам многих людей, наказание мне определят легкое. Вы отпустите меня, и я снова вернусь к своему делу, но пойду в другую область — в Русильон. Через год вы арестуете меня в Тотавеле. Я расскажу вам все, что мне удалось узнать, и вы заплатите мне двести ливров за все.
— Двести ливров? Друг мой, да вы знаете, каково мое жалование?
— Двести ливров, — упрямо повторил он. — На эти деньги я куплю дом, виноградники, фруктовый сад…
— Как вы это сделаете, будучи в тюрьме? Я не имею права отпускать еретика дважды. Вы пойдете на костер.
— Нет, если вы поможете мне сбежать, господин мой. — Он сделал паузу и затем добавил: — Возможно, если вам понравится моя работа, вы наймете меня еще на один год.
Вот так я приобрел самого ценного помощника, служившего когда-либо Святой палате, и не год или два, а сколько он сам пожелал. Каким лицемерием обладал этот человек! Лукавый, как хамелеон (меняющий окраску под цвет своего убежища), и опасный, точно лев среди зверей лесных. Тем не менее я доверял ему, а он, в свою очередь, доверял мне. Будьте тверды и мужественны, ибо Господь Бог твой Сам пойдет с тобою и не отступит от тебя и не оставит тебя[27].
Однако я охотно признаю, что отнюдь не все служащие достойны доверия. Иные продают свою совесть за серебреники, а кто победней — и за пару башмаков. Гримо Собакка был из таких, он был отъявленный лжец, но отец Жак время от времени подкидывал ему несколько ливров за услуги низкого и позорного рода. Иногда Гримо распространял ложные слухи меж людей, которые впоследствии обвиняли друг друга в ереси. Порой он под видом заключенного выведывал тайны других узников, чтобы потом передать их отцу Жаку. Ему случалось подкупать слуг, запугивать детей, красть документы. Если отец Жак когда и принимал деньги, то почти наверняка эти деньги были собраны Гримо.
После кончины своего покровителя Гримо стремился расположить в свою пользу отца Августина. Он тащил в Святую палату смердящие обрывки сплетен, как бродячая кошка тащит в кухню дохлых мышей — с той разницей, что он был скорее крысой, а не кошкой, и, подобно большинству паразитов, всегда находил лазейку, чтобы пробраться внутрь. Однажды вечером, когда мы возвращались в обитель к вечерней службе, мой патрон заговорил о Гримо. Он сказал, что Гримо посещал его днем и сообщил, что в Кассера живут женщины-еретички. Они поселились в старом катарском замке и не ходят в церковь.
