весенний холодящий ветерок полощет кумачовые флаги на улицах, быстро гонит по небу редкие пушистые облачка, а из динамиков на площадях и перекрестках льется бодрая и жизнерадостная песня: «Утро красит нежным светом...»
Но в общей праздничной тональности картины Попкова ты вдруг улавливаешь грустную, даже тревожную ноту. И уже ни сельская улица, украшенная первомайскими флагами, ни залитый утренним солнцем город, изображенные на заднем плане, ни безмятежность девочки не могут тебя успокоить. Ты ищешь причину своей тревоги, и тут твой взгляд упирается в черный силуэт вороны, помещенной почти в центре композиции. Будь эта ворона где-то в другом месте, она смотрелась бы как обыкновенная птица, как некая принадлежность пейзажа. Но в соседстве с хрупкой, незащищенной фигуркой девочки эта распростертая над рекой ворона воспринимается уже как грозный символ, как знак беды, войны. Словно стрелка, указывает она путь нашему взгляду, и в левом нижнем углу холста мы замечаем серозеленую скульптуру солдата — памятник бойцам, павшим в годы Великой Отечественной войны. Тут три фрагмента картины, до сих пор существовавших порознь — девочка, черная птица и воин на пьедестале,— завязываются в единый узел. Мы вдруг ясно понимаем, почему к весеннему ликованию природы и человека на картине Попкова примешивается чувство грусти. Потому что художнику очень хочется, чтобы мы никогда, даже в минуты наивысшего ликования и радости, не забывали бы, какой ценой заплачено за нашу жизнь, за всеми нами любимый майский праздник, и берегли бы свое счастье от новых бед.
Замысел «Тишины», как и замысел «Майского праздника», родился у Виктора Попкова в 1971 году, когда побывал он в древнем подмосковном городке — Верея. Более того, обе картины созданы на основе одного и того же эскиза.
В «Тишине» тоже ощущается весна, весенний майский день. И тоже изображена девочка, только уже играющая в классики. Но это полотно гораздо строже «Майского праздника» и по колориту — в нем преобладает желтовато-зеленый, «защитный» цвет войны; и по атрибутике — здесь и обелиск со звездочкой, и два памятника павшим бойцам, причем один занимает половину холста; а главное — по состоянию души портретируемой.
Виктор Попков. Зимние каникулы. 1972.
Этюд картины.
Карандашный набросок.
Девочка, крепко зажмурив глаза, в очередной раз шагнула по расчерченной квадратиками земле и спросила подружку (мы ее не видим): «Мак?» И теперь, вытянувшись в струнку и высоко запрокинув голову, ждет ответа. Но сосредоточенность девочки, истовость ее ожидания чересчур сильны для детской игры. И нам начинается казаться, что не обычного «Мак!» ждет она в ответ, а напряженно и скорбно прислушивается: не затрубит ли трубач на пьедестале у нее за спиной, не отзовутся ли ему воины с соседних холмов?
Но молчит трубач. Крепко спят в земле воины. В древнем Верейском соборе, изображенном на дальнем плане, в безмолвии покоится герой войны 1812 года, генерал Дорохов. Тишина... И минута простого ожидания вырастает до скорбной минуты молчания. А девочка, играющая в «классики», воспринимается нами уже как символ скорби по всем воинам, когда-либо погибшим за всхолмленную оборонительными валами Русскую землю.
Вот так обманчивы внешне простые и ясные картины Виктора Попкова. И если доведется вам увидеть его полотна в музее, не довольствуйтесь, пожалуйста, беглым осмотром их, загляните им «в душу», как попытаемся проделать это мы с «Зимними каникулами».
Пристально вглядимся в лица портретируемых. Нас интересует сейчас состояние души, психологический настрой изображенных художником людей. Выше уже отмечалось, что это не первый день каникул, не первая поездка. Все уже немного притомились, перенасытились впечатлениями, к тому же знают, что автобусы ходят редко и ждать их долго. А потому на лицах, не только взрослых, но и детских мы не заметим нетерпения, напряженности ожидания, не почувствуем оживления, которое обычно охватывает всех перед поездкой в неизвестное место. Потом будет узнавание нового, открытие для себя неведомого и, возможно, восторги по поводу увиденного. Пока же все спокойно и очень буднично ждут автобуса. Лишь один человек явно не разделяет общего настроения — это Алеша, сын художника. И лицо, и Алешина изломанная фигура с очевидностью выдают весьма скептическое отношение подростка к происходящему и к поездке. Он словно делает одолжение всем: «Вы хотите этого? Я готов поехать...»
Легко предположить, что Попкову-старшему, как и любому родителю, было не по душе подобное отношение его сына к жизни. И уж конечно, ему была не очень приятна маска скептика, этакого пресыщенного всем человека, на Алешином лице. Тогда почему он пишет любимого сына именно с этим выражением? Почему помещает его таким в самом центре картины? Ведь мы, еще не охватив взглядом всю композицию, уже замечаем этого угловатого мальчика, с ним, первым, встречаемся глазами. Случайно? Думается, нет.
Поступая так, Попков-старший словно молчаливо спорит с младшим, как бы говорит ему: «Посмотри на себя со стороны! К чему тебе эта маска безучастности? Живи, мой дорогой сын, с неуемным любопытством ко всему. Спеши видеть, слышать, познавать. Детство — особая, неповторимая пора. Умей распорядиться им. Никогда впоследствии не будет такой полной отдачи себя во власть увиденного, как в твоем возрасте. Никогда позже не ощутишь ты с такой остротой ошеломляющее чувство открытия мира — будут мешать прожитые годы, опыт...»
Если бы ему, Виктору Попкову, даровала судьба такое детство! Но он рос в тяжелые военные и послевоенные годы. Отец погиб на фронте в самом начале войны, и мать осталась с четырьмя детьми, из которых старшему было одиннадцать, а младшему, вскоре умершему, не исполнился еще и год... Разве мог он мечтать о таких каникулах, как теперь у его сына?! И разве мог рассчитывать на далекие путешествия, когда даже поездка в Москву,— а жил Виктор всего в 22 километрах от столицы,— была в то время непозволительной роскошью. И художник досадует на сына за то, что он с неохотой пользуется возможностями и благами прекрасной поры. И еще он слегка грустит, как обыкновенно грустят все взрослые люди, когда разговор заходит о детстве, потому что знают: оно ушло и уже никогда, никогда не повторится.
Е. ДОРОШАЕВА
Древние напевы
Знаменная нотация. XV в.
Зародившись во тьме веков, в течение длинного ряда столетий жила и живет поныне народная песня, по богатству своего мелодического и текстового содержания не знающая равных. В силу того, что народная песня лишь в сравнительно недавнее время была зафиксирована записями на слух или посредством фонографа,
