Бартоломью задумался над словами Абиньи. Большинство кембриджских магистров, включая и самого Бартоломью, получали низшие церковные чины для того, чтобы подчиняться церковным, а не светским законам. Некоторые, например брат Майкл и францисканцы, были монахами и приняли священный сан. Это значило, что они не могли жениться или вступать в отношения с женщинами; впрочем, не все монахи в университете соблюдали эти обеты так ревностно, как могли бы.
Мальчишкой Бартоломью воспитывался в большом бенедиктинском монастыре в Питерборо, и предполагалось, что он, как один из наиболее выдающихся учеников, примет сан и станет монахом. Сестра Бартоломью и ее муж, которые были ему in loco parentis,[13]имели совершенно иные намерения на его счет и подготовили брак, который пошел бы на пользу их торговле сукном. Бартоломью, однако, оставил с носом тех и других – сбежал сначала в Оксфорд, а оттуда в Париж, изучать медицину. Покинув Питерборо, Бартоломью ни разу не задумался о духовном поприще, разве что принял низший церковный сан, который защищал его от строгостей светского права. Пожалуй, еще несколько месяцев назад перспектива никогда не вступать в отношения с женщиной ничего бы для него не значила, но теперь Бартоломью познакомился с Филиппой Абиньи – сестрой Жиля – и совсем не был уверен, что обет целомудрия – это то, чего он хочет.
Вечер шел своим чередом, звучали речи, свечи постепенно оплывали в серебряных подсвечниках. Гости начали расходиться. Первым отбыл епископ. Он выплыл из зала в своих роскошных одеяниях в сопровождении неизменной свиты молчаливых, облаченных в черные сутаны священнослужителей. Канцлер и шериф ушли вместе, и Бартоломью задался вопросом: что они замышляли весь вечер? Эдит, сестра Бартоломью, удостоилась злобного взгляда Уилсона, когда поцеловала брата в щеку и шепотом пригласила его пообедать завтра с ней и сэром Освальдом.
Чем больше гости, в особенности студенты и коммонеры, пили вина, тем более шумно становилось в зале. Бартоломью начал клевать носом и мечтать о том, чтобы Уилсон ушел с обеда и можно было отправиться в постель. Если бы профессор вышел из-за высокого стола раньше мастера, это сочли бы невежливым, и Бартоломью ждал, борясь со слипающимися глазами и силясь не упасть лицом в тарелку подобно Фрэнсису Элтему.
Он смотрел, как управляющий колледжа Александр направляется к Уилсону, и надеялся, что какое-нибудь неотложное дело колледжа заставит нового мастера отлучиться из зала и профессора смогут уйти. Уилсон обернулся в кресле и потрясенно уставился на Александра. Потом перевел взгляд на Бартоломью и что-то зашептал управляющему на ухо. Тот кивнул и направился к врачу.
– Прошу прощения, сэр, – начал он негромко, – но с мастером Августом беда. Мне кажется, он мертв.
II
Бартоломью смотрел на Александра, не веря ушам. Он заподозрил было очередной розыгрыш Абиньи, но понял, что даже его чувство юмора, порой невыносимое, не могло бы опуститься до подобной выходки.
– Что случилось? – спросил он хрипло.
Александр пожал плечами; лицо его было бледно.
– Я пошел отнести им с братом Полом вина, раз уж мастер Уилсон решил, что они слишком больны, чтобы присутствовать на обеде. – Бартоломью поморщился. Уилсон не хотел видеть Августа на пиру из опасения, как бы бессвязная болтовня старика не поставила его в неудобное положение. – Сначала я пошел к брату Полу, но тот уже уснул. Тогда я отправился к Августу. Он лежал на постели, и мне показалось, что он мертв.
Бартоломью поднялся и сделал знак брату Майклу идти за ним. Если Август мертв, Майкл миропомажет тело и помолится о его душе, как сделал для двух юношей у стен колледжа. Хотя Майкл не принадлежал к нищенствующему ордену и при обычных обстоятельствах не имел права отправлять требы, епископ Илийский даровал ему особое разрешение отпевать усопших и принимать исповеди. Объяснялось это тем, что в отличие от многочисленных францисканцев и доминиканцев бенедиктинцы в Кембридже были редки и епископ не хотел, чтобы немногие монахи братства Святого Бенедикта признавались в своих грехах членам соперничающих орденов.
– Что происходит? – пропыхтел Майкл, едва поспевая за Бартоломью. Достойный монах любил покушать, не следовал советам Бартоломью умерять свой аппетит и отличался изрядной тучностью. Поскольку они стремительно покинули зал, это стоило ему напряжения, от которого на лице его блестела испарина и гладкие темные волосы взмокли от пота.
– Александр говорит, Август умер, – коротко отозвался Бартоломью.
Майкл остановился как вкопанный и схватил его за руку.
– Не может быть!
Сквозь темноту, которая стояла на дворе, Бартоломью пригляделся к Майклу. Лицо монаха так побледнело, что почти светилось, глаза округлились от ужаса.
– Я заходил проведать его, когда закончил с этими городскими малыми, – продолжил Майкл. – Он, как обычно, заговаривался, и я пообещал приберечь для него вина с обеда.
Бартоломью подтолкнул Майкла к комнате Августа.
– Я видел его после тебя, по пути в зал. Он крепко спал.
Они вдвоем поднялись по узенькой деревянной лесенке, ведущей в крохотную каморку Августа. Александр ждал у двери с лампой, которую он передал Бартоломью. Монах вслед за врачом подошел к постели, где лежал Август. Лампа и огонь в маленьком очаге отбрасывали на стены причудливые тени. Бартоломью отчего-то решил, что Август мирно умер во сне, и был поражен при виде того, что глаза старика открыты, а губы обнажают длинные пожелтевшие зубы в оскале, выдающем крайний ужас. Смерть настигла Августа не во сне. Майкл ахнул, зашелестели одеяния – он торопливо перекрестился.
Бартоломью поставил лампу на подоконник, присел на краешек кровати и наклонился щекой к самому рту Августа, чтобы проверить, дышит ли тот – хотя и так знал, что не дышит. Потом осторожно прикоснулся к широко раскрытому глазу, проверяя реакцию. Ее не последовало. Брат Майкл опустился на колени и на своей безупречной латыни затянул заупокойную молитву; он закрыл глаза, чтобы не смотреть на лицо Августа. Александра послали за елеем для миропомазания.
У Бартоломью сложилось впечатление, что с Августом случилось нечто вроде припадка; быть может, его напугал дурной сон или какое-то видение его больного воображения – как в тот раз, когда позавчера ночью он пытался выскочить из окна. Грустно было думать, что Август умер от страха: три поколения студентов выросли под его терпеливым наставничеством, и он был добр к молодому Бартоломью, только пришедшему в колледж Святого Михаила. Когда сэр Джон выбил для врача профессорскую должность, не все члены коллегии его поддержали. Однако Август, как и сэр Джон, видел в лице Бартоломью возможность улучшить напряженные отношения между колледжем и городом: сэр Джон благословил его намерение лечить бедняков, а не просто носиться с пустяковыми болячками богачей.
Резкий звук вернул его в настоящее – Майкл прочистил горло. Сэр Джон мертв, а теперь и Август тоже. Майкл дочитал молитву и подошел к постели, чтобы помазать глаза, губы и руки усопшего елеем из небольшого пузырька, который принес Александр. Проделал он это поспешно, сосредоточившись на словах молитвы, чтобы не смотреть на искаженное ужасом мертвое лицо. Бартоломью не раз приходилось видеть это выражение прежде: его учитель-араб во Франции как-то раз взял его с собой на место сражения, и они прочесали поле битвы в поисках раненых среди мертвых и умиравших. Поэтому лицо Августа не наводило на него такую жуть, как на Майкла.
