так ли уж знамениты художники Зайцев и Мищенко, вписала и телевизор, и фарфор, и буковый гарнитур закарпатской работы. Она писала старательным почерком, но думала совсем о другом: откуда у заведующего складом строительных материалов все эти вещи, и откуда у него этот дом… вот она. труженица, бегает всю жизнь по людям, растила детей одна, и государство помогало ей растить детей, ни оно, ни сама она ничего не жалели для них, и пусть даже у нее не все получилось так, как она хотела и на что она надеялась. Но все чисто в ее жизни, все сделано в ней трудом, а пока она бегала и хлопотала, да и сейчас прибежала сюда и хлопочет, — все это время Мишаков жил по-своему, с оглядкой, и вот построил дом, и она страхует в этом доме его имущество. А Мишаков сидит рядом, пренебрежительно посматривает на нее и с недоверием косится, правильно ли она записывает.
— Всё? — спросила Милица Васильевна. — Будем подсчитывать.
Она стала подсчитывать, подвела итог, но Мишаков взял из ее рук лист, принес счеты и все проверил сам, отщелкивая по нескольку костяшек сразу — цифры были круглые. Потом он проводил ее до двери, и Милица Васильевна услышала, что он дважды повернул в двери ключ. Конечно, она получит проценты за страховку, но почему-то ее не радовало это. Она хотя только оценивала имущество, но словно принимала участие в чем-то темном и нехорошем, и сейчас досадовала на себя, что зачем-то, собираясь к Мишакову, зашивала петли на пальто и надела эту соломенную шляпку, чтобы казаться помоднее и независимей…
Вернувшись домой, она сдернула с себя шляпку и положила ее в дальний угол. Ее вылинявший берет лежал на столе, но он вылинял с честью, она носила его не один год, и он был такой же частью ее труда, как и портфель мужа, в котором вместе со страховым полисом Мишакова лежали письма дочери и фотографии. Она думала также о том, что сколько ни страхуй в своей жизни, от плохого не застрахуешься, не застрахуешь свою жизнь от обид и горечи, а может быть, и правильно, что от этого нельзя застраховать себя. Тогда человек стал бы жить сонно, уверенный, что ничего не случится с ним, а положенную сумму добра ему выплатят в свое время… И пусть сын совсем, совсем ушел куда-то в сторону, пусть он забыл ее, мать, живет в Ташкенте, и у него свои дела и заботы. Впрочем, перепутав ее годы, он поинтересовался как-то, какую ей назначили пенсию, и она ответила ему, что пенсию назначили хорошую, и она ни в чем не нуждается. Пусть он думает так, а за все ее заботы и беспокойство о нем ей ничего не нужно, и всю свою беготню, и то, что в этом месяце она может послать дочери только двадцать пять рублей, — все это она не променяет на благополучие Мишакова с его немецким пианино и фарфоровыми фигурками в горке… Пусть на ее долю выпала нелегкая жизнь, но об этом никто не должен знать, это нужно нести так, чтобы никто не знал об этом.
Из дома Милица Васильевна прошла на железнодорожную станцию и поехала в Москву оформлять в Госстрахе документы, а когда вернулась к вечеру, все было бело вокруг, шел снег. Газовая плита у нее и Селиверстовой была общая, и они готовили обычно вместе.
— Вот и зима на носу, — сказала Милица Васильевна, ставя кастрюльку с супом на огонь. — В этом году рано.
— Да и лета-то никакого не было, одни дожди, — отозвалась Селиверстова. — Сегодня варенье из райских яблочек сварила, угощу вас.
Да, уже наступила зима, и снег все гуще шел за окнами. Милица Васильевна разогрела обед, а чай пили вместе с Селиверстовой, и Милица Васильевна похваливала варенье из райских яблочек. Затапливать печь она не стала, было уже поздно, а когда осталась одна в своей комнате, то пришлось накинуть на зябнущие плечи пальто. Она отстегнула ремни портфеля и достала из него квитанцию о переводе в Моршанск двадцати пяти рублей, достала и фотографию, на которой сын со своей семьей пил из пиал чай под тутовым деревом. Потом она вырвала из тетради линованый листок.
«Дорогая моя Нинусенька», написала она. «Сегодня перевела тебе двадцать пять рублей. Скоро переведу еще. Работы теперь много, и я довольна. Конечно, в жизни случается всякое, но неприятности все-таки в конце концов проходят, а главное остается. Расти Ксаночку и береги ее, как я растила и берегла тебя, и у тебя будет такая же хорошая дочка, какая есть и у меня. Может, твой Михаил Иванович одумается все-таки, я так полагаю, по натуре он неплохой человек, только его сбивают дружки. Наверно, в Моршанске скоро зима, у нас сегодня снег, так и сыплет, и я смотрю на него и радуюсь, что ботики тебе пригодятся. В общем, Нинусенька, надо искать в жизни хорошее, а от плохого не застрахуешься».
Она писала, руки ее немного стыли, рама была еще не заклеена, и комнату выдувала прибредшая зима. Потом Милица Васильевна пошла проверить, не забыли ли закрыть на базовой плите краники, но у плиты стояла Селиверстова и снова согревала чайник.
— Давайте еще по чашечке выпьем, — предложила она, — а то застыла совсем.
В: комнате Селиверстовой было тоже холодно, окно выходило на; северную сторону, ветер со снегом был с севера.
— А в Ташкенте, наверно, еще совсем тепло, — сказала Селиверстова, когда они сели согреться чаем. — Сын давно не писал?
— Ну, как же, — ответила Милица Васильевна с достоинством. — Он часто мне пишет. Пишет — в Ташкенте жара, фруктов в этом году много, и виноград прекрасный. Сереженька хорошо живет, и обо мне все время беспокоится. А дел у него по горло — в тридцать шесть лет уже старший инженер на фабрике… он с детства способный был, другие мальчики над задачами мучались, а он легко решал, учителя просто удивлялись.
— Чего же он виноградцу не пришлет вам? — спросила Селиверстова.
— А мне фруктов нельзя, у меня кислотность большая, врачи советуют воздерживаться. Он Ниночке в Моршанск фрукты посылает, а внучке фрукты нужны, растет себе, наверно, совсем длиннущая стала. Нет, я своими детьми довольна.
Они допили чай, и Милица Васильевна вернулась к себе в комнату. Портфель на столе был раскрыт, она положила в его карманчик квитанцию перевода, положила туда же и выгоревший снимок тутового, дерева с семьей сына под ним и потушила свет. Снег за окном шуршал, Милица
