очумевшие от страха жители, торговцы и моряки. Да оно и понятно — никто не ожидал, что незнаемый неприятель подойдет от лимана по реке. Совершенно беспечно вели себя эти странные жители, по своим одеждам похожие на татар, греков и обитателей итальянских городов.
— Пали!
По команде Бутурлина установленные на носу фуркат фальконеты и дробовые пушки выстрелили почти разом — берег заволокло пороховым дымом, из которого доносилось отчаянное ржание умирающих лошадей, да хриплые стоны смертельно раненных татар, когда с воплем из тела уходит душа. А сколько басурман погибло от картечи, сейчас можно было только гадать — мертвые ведь молчат.
— Вперед, ребятушки! Бей супостата!
— Ура!
Дым понемногу развеялся — на берег стали спрыгивать «потешные», на фузеях у многих были примкнуты багинеты. Ими можно доколоть бьющихся на земле раненных лошадей и татар. К чему смотреть на мучения умирающих, которым нужно облегчить уход из жизни.
— Берем крепость, молодцы! Ура!
Полковник Бутурлин первым побежал к еще распахнутым городским воротам, за ним устремились «потешные» в русских кафтанах, похожих на стрелецкие. А вот татары им уже не мешали — нахлестывая лошадей, всадники уходили прочь от берега, где им устроили бойню…
Глава 8
— Какой сейчас год?! Говори, мать твою, душу вытрясу!
Головин так встряхнул венецианца, что у того зубы лязгнули. Консул «республики святого Марка» был бледен как мел, но все же, пусть заикаясь, смог ответить, трясясь от страха.
— Год тысяча четыреста… шестьдесят… первый пошел… От Рождества Христова! Помилуй, не убивай — мы с вами не воюем!
У Автонома Михайловича разом пропал гнев — взятые в плен людишки твердили одно и тоже, с ужасом смотря на него как на безумного, повторяя на разные лады, что год на дворе сейчас 1461 от Рождества Христова. Городок сей именуется не Азов, а Тана, от реки Танаисаили Дона так именующегося. И отстраивается он от погрома, что татарами Золотой Орды учинен десять лет тому назад — а таковых за последние семьдесят лет уже пять раз было, или больше — тут показания путались, от Тамерлана ли считать, хромца жестоко-сердечного, или еще раньше годами брать. А принадлежит Тана Венеции, но торгуют тут и купцы из Генуи — города эти италийские враждебны друг другу, но тут распрей давно нет — отучились. Ибо приходят татары и обоих противников бьют немилосердно.
А товар обычный идет — ясырь от набегов татарских с севера, с московских и рязанских земель. А в обмен с юга, от Константинополя, что недавно османами захвачен, привозят на судах своих генуэзские и венецианские купцы хлеб, сукно, изделия железные и медные, вина и многое другое, что охотно берут татары за отловленный «живой товар».
В самой Тане православных душ освободили из полона без малого пять сотен, да еще три сотни басурман по вере или вообще язычников — наловили ногайцы в кавказских предгорьях и в заволжских степях. Головин приказал всех от оков и пут освободить, сытно накормить, отмыть в банях, дать справную одежонку, отобрав у хозяев. Сегодня отдохнут, а завтра всех на рытье рвов отправят, валы выше насыпать нужно, земляные бастионы возводить и камнем крепить — время не терпит!
На ясырь он руку свою налагать не стал, ведь даже собственного дома пока нет. К тому же Автоном Михайлович прекрасно помнил, как царь Петр собственной рукою избивал боярина Шеина за то, что оный воевода и генералиссимус азовских невольников себе присвоил и расписал по имениям. Ох, и страшен был государь, когда за шпагу схватился и рубить стал, если бы Франц Лефорт покойный, что царский гнев унял, быть беде большой. Самодержец на расправу крут, собственноручно пятерым стрельцам по розыску взятым, буйные головы топором отсек.
«Гостей» торговых в узилище не отправил, пока ни к чему — но караул к их имуществу и богатству приставил крепкий. Греков и армян пока не тронул, да и не за что по большому счету — люди они христианские, а кто сейчас ясырем не торгует?!
Самый ходовой товар по нынешним временам, и прибыль за него немалая выходит, тут многие родных продают в рабство, не то, что единоверцев. Невелик грех сей — отмолят, вклад в церковь богатый сделают!
А вот татарам и ногайцам не повезло — рубились они с казаками жестоко в сече, но все потеряли. И жизнь свою, и жен, и юрты с имуществом, и детей, и скот всякий — коней и овец. Теперь новые хозяева появились — донцы обзавелись на первое время хозяйством, казаки ведь справные и домовитые, а тут, почитай, среди земель своих бывших одни-одинешеньки оказались, жить на что-то им тоже надо.
А что на саблю взято — то свято, таков закон!
— Митька, покои для царя готовы?
Головин рыкнул, и в комнате появился доверенный холоп, что к нему еще отцом приставлен был для службы. Человек верный, делами проверенный и понятливый, склонился в поклоне без всякой угодливости. Говорил негромко, но внятно, не заискивая:
— Лучший дом выбрали, самого консула. Прислугу всю убрали, у государя она своя. Токмо бани тут дурные, чуть теплые, жара от них нет. Мыльни сии токмо для мытья используют, и то греки, боярин. А католики вообще не моются, так морды водой смывают. Я приказал бани переделывать спешно, умельцы здесь есть, многие ремеслам всяким обучены.
— Вот и хорошо, иди, за делами смотри, а мне отдохнуть надобно, — Головин отпустил слугу, что при нем секретарем, телохранителем и доглядчиком был, и отпил подогретого вина из кубка. Это он может сейчас отдохнуть, а вот Ваньке Бутурлину не до сна будет, и хлопот полон рот. Со шпагой полковник первый на крепостной вал залез, а потому чин генерал-майора ему положен и должность коменданта.
Так что не до сна будет «Каину» еще лет пять, пока крепость не возведет настоящую, с каменными стенами бастионов, вот тогда настоящий Азов и появится. Работников ему вполне хватит — в городе больше трех тысяч жителей, не считая детей малых и освобожденный полон, а также захваченных казаками татарок с ногайками, да деток их. Но последних, кроме несмысленышей, продавать нужно — степи кругом, на коня запрыгнут и ищи-свищи ветра в поле, доберутся до других кочевий. А там жди гостей с саблями и луками, потому Ванька Бутурлин и торопиться начал.
— В скверную ситуацию мы все попали, в очень плохое время. Прямиком в осиное гнездо, — Автоном Михайлович надолго задумался, машинально
